Гуарани
Шрифт:
Едва держась на ногах, она подошла к Пери и заглянула в его темные глаза с невыразимым волнением.
Во взгляде ее были одновременно и безграничный восторг перед его подвигом, и глубокое страдание, и немой укор Другу, который не внял ее мольбам.
Индеец не решался поднять глаза и взглянуть на свою сеньору. Теперь, когда жертва его оказалась напрасной, он и сам стал думать, что совершил безрассудство.
Он чувствовал себя преступником; и сколько ни было в том, что он сделал, величия и героизма, он не мог простить себе, что оскорбил Сесилию, что понапрасну ее огорчил.
— Пери, — в отчаянии сказала девушка, — почему ты не поступил так, как тебя просила твоя сеньора?
Индеец не знал, что ответить. Он боялся, что потерял расположение Сесилии, и мысль эта отравляла ему последние минуты жизни.
— Разве я не сказала тебе, — рыдая, продолжала девушка, — что не хочу жить, если ради этого тебе придется умереть?
— Пери уже просил у тебя прощения, — пробормотал индеец.
— О! Если бы ты знал, сколько горя ты причинил сегодня твоей сеньоре! Но я прощаю тебя.
— Правда? — воскликнул Пери, и лицо его просветлело.
— Да, Сесилия прощает тебе все, что она выстрадала, и все, что ей еще придется перенести! Но это будет длиться недолго…
Слова эти девушка произнесла с грустью, в них было великое смирение; она понимала, что никакой надежды на спасение нет, и мысль эта ее, видимо, утешала.
Но договорить она не успела; слова замерли у нее на губах. Вся дрожа, она впилась глазами в Пери; во взгляде ее был страх.
Пери переменился в лице, судорога исказила его черты; щеки ввалились; губы посинели; волосы стали дыбом; зубы стучали; вид его был ужасен.
— Яд! — в ужасе закричали все.
Сесилия кинулась к индейцу, пытаясь вернуть его к жизни.
— Пери! Пери! — повторяла она, согревая руками его похолодевшие руки.
— Пери расстается с тобой навсегда, сеньора.
— Нет! Нет! — кричала девушка, сама не своя. — Я не хочу, чтобы мы с тобой расстались! Ты злой, злой!.. Если бы ты по-настоящему любил свою сеньору, ты бы ее не покинул!
Слезы хлынули у нее из глаз; от горя она уже не понимала, что говорит. Это были какие-то обрывки слов, полные тоски и ужаса.
— Ты хочешь, чтобы Пери жил, сеньора? — сказал индеец, растроганный ее отчаянием.
— Да! — взмолилась девушка. — Я хочу, чтобы ты жил!
— Пери будет жить!
Индеец напряг все силы, чтобы пошевелить своими уже почти одеревеневшими ногами, сделал несколько шагов и исчез за дверью.
Из окна было видно, как он сошел вниз на лужайку и скрылся в лесу.
Последние его слова на какое-то мгновение вернули дону Антонио де Марису надежду. Однако почти тотчас же им снова овладело сомнение; он решил, что индеец бредит.
Но Сесилия не только надеялась, она была почти уверена, что Пери не может ошибиться. Пери никогда не обещал ничего такого, что бы потом не исполнилось; немыслимое для других для него было просто — так тверда и непоколебима была его воля, такое сверхчеловеческое могущество даровали ему сообразительность и сила.
Когда дон Антонио де Марис и его семья, удрученные горем, собрались вместе, стоявший у двери кабинета Алваро вдруг вздрогнул и показал фидалго на молельню.
Стена в глубине комнаты пошатнулась, словно дерево, которое вдруг качнул ветер. Казалось, что вот-вот она рухнет.
Дон Антонио сохранял спокойствие. Приказав всей семье уйти в соседнюю комнату, он вытащил из-за пояса пистолет и, зарядив его, стал вместе с Алваро возле двери.
В ту же минуту послышался страшный грохот, и, окруженные облаком пыли, поднявшейся из обломков, в залу вломились шесть человек.
Возглавлял их Лоредано; не удержавшись на ногах, он упал, но вскочил и в сопровождении своих товарищей кинулся прямо в кабинет, где была семья дона Антонио.
Но вдруг все остановились как вкопанные, побледнев и дрожа от страха.
Глазам их предстала ужасная картина.
Посреди кабинета стоял сосуд из глазурованной глины, из тех, что в ходу у индейцев, вмещавший не меньше арробы пороха. Из горлышка этого сосуда выходил длинный фитиль, спускавшийся на дно погреба, где хранились все боевые припасы фидалго.
Дон Антонио де Марис и Алваро с пистолетами в руках следили за действиями авентурейро, чтобы в случае надобности тут же поджечь порох. Дона Лауриана, Сесилия и Изабел, стоя на коленях, ждали, что с минуты на минуту все взлетят в воздух.
Это и было то страшное оружие, о котором упоминал дон Антонио, когда говорил Алваро, что господь дал ему силу уничтожить всех своих врагов.
Теперь кавальейро понял, почему дон Антонио заставил его взять с собою всех людей для спасения Пери и что он имел в виду, говоря, что сумеет отстоять свою семью один.
Бунтовщики тоже вспомнили слова дона Антонио о том, что все они в его руках и, стоит ему только сжать кулак, он раздавит их, как комок глины. Окинув помещение блуждающим взглядом, шестеро преступников хотели было уже спасаться бегством, но страх приковал их к месту.
Послышался шум голосов, и в дверях появился Айрес Гомес в сопровождении нескольких авентурейро.
Лоредано понял, что на этот раз он безвозвратно по-гиб, и приготовился дорого продать свою жизнь. Но неудача подстерегала его и тут: двое из его сообщников вдруг упали на пол, корчась в страшных судорогах, с воплями, взывавшими к сочувствию и состраданию.
Вначале никто не мог понять причины этой внезапной и жестокой смерти, но потом вспомнили о яде, и все стало ясно.
Люди, которых привел Айрес Гомес, скрутили Лоредано руки и, упав на колени перед доном Антонио, пристыженные и смущенные, стали умолять его простить их преступление.