Гуарани
Шрифт:
Индеец повиновался и пошел вслед за Изабел в дальнюю каморку. Там девушка раздвинула полог алькова, и индеец опустил свою ношу на постель.
В этой каморке она жила — здесь родилась ее любовь, здесь все дышало мечтами о любимом; кавальейро положили на ее девичью кровать; теперь она действительно чувствовала себя невестой — невестой смерти.
Исполнив волю девушки, Пери ушел и вернулся к делу, над которым трудился упорно и непрестанно.
Оставшись одна, Изабел улыбнулась. В этой улыбке было упоение скорбью, та радость страдания, которая перед смертью озаряет лица мучеников и отверженных.
Она вытащила спрятанный на груди стеклянный медальон, в котором хранились волосы ее матери, — посмотрела на него, но потом покачала головой, и лицо ее приняло какое-то странное выражение: она передумала. Тайной, которую скрывал этот медальон, был тонкий порошок, устилавший стекло с внутренней стороны. Но смерть от яда, подаренного матерью, не удовлетворяла девушку: она была бы слишком быстрой, почти мгновенной.
Крадучись, Изабел подошла к комоду и зажгла свечу перед стоявшим там распятием из слоновой кости. Потом она закрыла дверь, затворила и завесила окна и дверь, сквозь которые в комнату мог проникнуть свет. Стало темно. И в этой тьме сияние свечи озаряло только образ Христа.
Девушка опустилась на колени и прочла короткую молитву. Она просила у господа последней милости: просила о вечной жизни в небесах для своей любви, которая на земле была так быстротечна.
Прочтя молитву, она взяла подсвечник, поставила его в головах кровати, отдернула занавеску и стала смотреть на своего возлюбленного.
Казалось, Алваро спал. Его красивое лицо нисколько не изменилось: обратив его в воск и мрамор, смерть, казалось, только сковала его черты; застывшее тело кавальейро можно было принять за великолепную статую.
Изабел отвела от него зачарованный взгляд — она снова подошла к комоду; там, рядом с отливавшими перламутром морскими раковинами, стояла плетенка из цветной соломы.
В этой плетенке были собраны все пахучие смолы, все ароматы, какие источают деревья нашей страны: смола ароэйры, крупицы ладана, застывшие слезинки умбаубы ц капли бальзама — индейского сандала.
Девушка высыпала в одну из раковин большую часть этих ароматических смол и зажгла несколько кусочков ладана; пропитавшее их масло воспламенилось, от него загорелись и другие смолы.
Клубы белесого дыма широкими кольцами потянулись из этой импровизированной кадильницы, разливая вокруг пьянящие ароматы, и заполнили всю комнату прозрачными облаками, колыхавшимися при бледном сиянии свечи.
Усевшись на край постели, сжав в руках холодные руки кавальейро, не сводя глаз с любимого лица, Изабел что-то шептала. То были прерывистые фразы, тайные признания, какие-то непонятные сочетания звуков, которые я есть истинный язык сердца.
По временам ей чудилось, что Алваро все еще жив, что он шепчет ей на ухо слова любви. И она говорила так, как будто ее возлюбленный мог ее слышать; она рассказывала ему все тайны своей любви, изливала всю душу. Ее нежная рука отводила пряди волос с его лба, гладила похолодевшее лицо, прикасалась к застывшим, безмолвным губам, словно моля их улыбнуться.
— Почему ты мне ничего не скажешь? — нежно шептала она. — Ты не узнаешь твоей Изабел? Скажи еще раз, что ты меня любишь! Повторяй почаще эти слова, чтобы душа моя не могла усомниться в своем счастье! Ну, пожалуйста…
Приоткрыв губы, сдерживая дыхание, она настороженно ждала, не зазвучит ли любимый голос, не донесется ли до нее еще раз эхо первого и последнего слова ее печальной любви.
Но кругом была тишина: грудь ее вдыхала только потоки благовоний, которые горячили кровь.
Комната имела фантастический вид. Во мраке выделялось светящееся пятно, окруженное густым туманом.
В этом пространстве, освещенном призрачным сиянием, можно было различить лежавшего на кровати Алваро и склоненную над ним Изабел, которая все говорила и говорила, как будто мертвый мог ее слышать. Девушка уже чувствовала, как что-то сдавило ей грудь. Ей трудно было дышать, и вместе с тем она испытывала невыразимое, пьянящее наслаждение; в одуряющих ароматах, которыми был пропитан воздух комнаты, таилась неизъяснимая сладость.
Не помня себя, в полузабытьи она поднялась, как сомнамбула, грудь ее вздымалась. Горячими губами она прильнула к охладевшим, недвижным губам любимого; это был ее первый и последний поцелуй, поцелуй невесты.
Она погружалась в медленную агонию, в какое-то бредовое состояние, в котором скорбь смешивалась с радостью. Она упивалась своими муками. Смерть, истязая тело, проливала в душу блаженство.
Вдруг Изабел показалось, что губы Алваро оживились, что из груди его, окаменевшей, как мрамор, вырывается едва заметное дыхание.
Она подумала, что ошиблась. Но нет: Алваро был жив, действительно жив; руки его судорожно сжимали руки девушки; глаза его, горевшие странным огнем, глядели на Изабел; губы шевельнулись, и он едва слышно прошептал:
— Изабел!
Девушка вскрикнула; в этом слабом крике были радость, испуг, ужас. Отдавшись потоку бессвязных мыслей, она вдруг задрожала: ей пришло в голову, что это она убила своего возлюбленного, обрекла его на смерть, поддавшись роковому обману. Сделав над собою страшное усилие, она подняла голову; она хотела кинуться к окну, распахнуть, его, впустить в комнату свежий воздух; она знала, для нее смерть неминуема, но, может быть, Алваро удалось бы еще спасти.
Но, пытаясь встать, она почувствовала, что руки кавальейро все крепче сжимают ее руки, притягивая ее к себе; глаза ее снова встретились с глазами любимого.
У Изабел не хватило сил принести эту героическую жертву. Совсем ослабев, она опустила голову, и губы их сомкнулись еще раз в долгом поцелуе, соединившем их души в вечном блаженстве.
Облака дыма от курившихся смол становились все гуще, окутывая, словно саваном, их фигуры.
Около двух часов дня дверь комнаты распахнулась от сильного толчка; оттуда вырвались густые клубы дыма, в которых едва не задохнулись входившие.
То были Сесилия и Пери.
Обеспокоенная долгим отсутствием сестры, Сесилия узнала от индейца, что та у себя в комнате. Однако он не сказал ей всего, и девушка не знала, где находится тело Алваро.