Гуд бай, Берлин!
Шрифт:
– А чего его Психом называют? Он же просто зануда.
Лаура и Мари так и покатились от этой потрясной шутки. Андре, почувствовав успех, повторил еще раз:
– Не, ну правда, с чего этого зануду зовут Психом?
Вот с тех пор меня и стали снова называть Майком. А это еще хуже, чем раньше.
8
Есть куча всего, чего я не умею. Но если я что-то все-таки умею, так это прыгать в высоту. Не в том смысле, что я прыгун олимпийского масштаба или что-то в этом духе, но в прыжках в высоту и в длину мне почти нет равных. Хотя я один из самых низкорослых в классе, прыгаю не ниже Олафа, у которого рост метр девяносто. Весной я поставил школьный рекорд среди учеников средних классов и ужасно этим гордился. Мы были на площадке для прыжков в высоту, а девчонки сидели рядом на траве, и фрау Байльке толкала им речь. У них всегда физра так проходит: фрау Байльке вещает, а девчонки сидят вокруг и почесывают себе лодыжки. Она никого не заставляет бесконечно
Волков – наш учитель физкультуры, и он, конечно, тоже любит толкать речи. Все физруки, которые у нас до сих пор были, страшно много говорили. У Волкова по понедельникам всегда Бундеслига, по вторникам обычно все еще Бундеслига, по средам – Лига чемпионов, а по пятницам он уже в предвкушении очередного матча Бундеслиги и выдает детальный анализ положения команд. Летом Волков иногда высказывается по поводу гонки «Тур де Франс», но, заговорив о допинге, всегда быстро возвращается к более важной теме, а именно: почему в футболе, к счастью, допинга никто не принимает. Потому что в футболе это ничему не поможет. Таково личное мнение Волкова. Но все это никогда и никого не интересовало. Дело вот в чем: Волков толкает речи, пока мы нарезаем круги вокруг футбольного поля. Сам он в потрясающей форме, хотя ему точно лет семьдесят или около того. Он всегда трусит где-то впереди и болтает. Волков всегда начинает так:
– Мужики!
Следующие десять метров молчит, а потом вдруг:
– Дортмунд.
Еще десять метров.
– Что-то у них не идет…
Еще десять метров.
– На своем-то поле… Прав я или так и есть?
Двадцать метров.
– А ван Гал-то, старый лис! Это будет точно не воскресная прогулочка…
Парам-парам.
– А вы как полагаете?
Еще сто метров. Естественно, никто ничего не отвечает, потому что бежим мы уже двадцатый километр, и только Ганс-Нацик, тупой футбольный фанат, который, обливаясь потом, пыхтит где-то в хвосте, бывает, проорет:
– Оле-оле-оле! «Герта» – чемпион!
Это взбесило даже старого болтуна Волкова, и он наворачивает еще кружок, чтобы Ганс снова оторвался, а потом поднимает палец и кричит дрожащим голосом:
– Шимунич! Джо Шимунич! Вот главная ошибка.
А Ганс орет где-то в хвосте:
– Знаю! Знаю!
Волков прибавляет темпа и бубнит себе под нос:
– Шимунич, черт возьми! Хороший защитник. Нельзя было продавать. Это же потеря позиций. Шимунич.
Уже только поэтому все страшно рады, когда у нас на физре прыжки в высоту. Хотя, наверное, прыгали мы в тот день просто потому, что у Волкова очень сильно болело горло, и он все равно не мог бегать и болтать одновременно – а максимум только бегать. Когда у Волкова горло болит средне, он болтает слегка поменьше. Когда Волков при смерти, у нас отменяют урок. А когда у него горло болит очень сильно, он просто молча бегает вокруг поля.
Мы прыгали, Волков записывал наши результаты в черный блокнот, сравнивал их с прошлогодними и хрипел, что тогда результаты были аж на пять сантиметров выше. А рядом с площадкой для прыжков, как я уже говорил, сидели девчонки и слушали фрау Байльке. На самом деле они, конечно, не слушали ее, а смотрели на нас.
Татьяна и ее лучшая подруга Натали устроились подальше от фрау Байльке. Они там перешептывались. А я сидел как на горячих углях. Мне очень хотелось, чтоб очередь дошла до меня прежде, чем фрау Байльке закончит свою лекцию. Волков устроил нам соревнование: планка изначально стояла на высоте метр двадцать, кто не мог перепрыгнуть – выбывал. Потом планку поднимали на пять сантиметров выше и так далее. С метром двадцатью не справился только Хеккель. У него нереально большое пузо (оно у него уже в пятом классе было) и спичечные ножки. Неудивительно, что Хеккель не может ни на сантиметр оторвать свою тушу от земли. Вообще он по всем предметам не очень, но с физрой у него полная жопа. У Хеккеля ко всему еще и дисграфия, поэтому на немецком ему не засчитывают ошибки в правописании, и в сочинениях он может их сколько угодно делать. Ему засчитывают только содержание и стиль, потому что у него болезнь, с которой он ничего поделать не может. Но вот интересно: а разве он может что-то поделать со своими спичечными ножками? У него отец – водитель автобуса, и он выглядит совершенно так же: слон на ходулях. Поэтому, строго говоря, у Хеккеля дисграфия и в области прыжков в высоту, и оценивать тут тоже стоило бы не высоту прыжка, а только стиль. Но слонобрюхость почему-то не общепризнанная болезнь, поэтому у Хеккеля по физре всегда двойки, и все девчонки хихикают, когда он выставляет руки вперед, чтоб защититься от планки, и с визгом падает лицом на мат. С одной стороны, бедняга, конечно. Но выглядит это действительно смешно. Потому что даже если бы Хеккелю и не засчитывали высоту, стиль прыжка у него все равно на два с минусом.
Когда планку поставили на метр сорок, прыгунов поубавилось. До высоты метр пятьдесят добрались только Кевин, Патрик, Андре с большим скрипом, ну и я, конечно. Олаф тогда болел. Когда Андре кое-как перевалился через планку, девчонки радостно загомонили. Фрау Байльке попыталась утихомирить их строгим взглядом. Планку поставили на метр пятьдесят пять, и Натали закричала:
– Андре, ты справишься!
Это было очень тупо, потому что тут он, конечно,
Меня это целый день добивало, хотя мне и самому все это было неинтересно. Как будто какие-то дерьмовые прыжки в высоту меня хоть каплю интересуют! Но если бы Андре прыгнул на метр шестьдесят пять или если бы ему просто планку поставили на такую высоту, девчонки бы выбежали танцевать по этому поводу с чирлидерскими мочалками. А на меня ни одна даже не взглянула. Я никого не интересовал. А меня тогда интересовало одно: почему никто не обращает внимания, когда Air Клингенберг устанавливает школьный рекорд, и почему все, затаив дыхание, смотрят, как какой-то куль с мукой шлепается на мат, пролетев под планкой? А ведь так и было. Все дело в этой дурацкой школе и дурацких девчачьих темах, и от этого никуда не денешься. По крайней мере, я так думал, пока не познакомился с Чиком. После этого кое-что изменилось. Об этом я сейчас и расскажу.
9
Чика я с самого начала терпеть не мог. Он вообще всех бесил. Чик был азиат и выглядел соответствующе. Вагенбах притащил его в класс сразу после Пасхи. Когда я говорю «притащил», то именно это и имею в виду.
Первый урок после пасхальных каникул: история. Все, как каменные, сидят на своих местах, потому что если у нас в школе кого можно назвать авторитарной скотиной, так это Вагенбаха. Впрочем, «скотина» – это небольшое преувеличение. Вагенбах вообще-то нормальный. Уроки у него вполне годные, и он, по крайней мере, не тупой, в отличие от большинства учителей, какого-нибудь Волкова, например. На уроке у Вагенбаха всегда можно сосредоточиться, и все стараются это сделать, иначе он просто душу вынет. Это всем известно. Даже тем, у кого он еще не вел. Каждый пятиклассник, едва переступив порог гимназии св. Хагесиуса, знает: с Вагенбахом шутки плохи! Поэтому на уроках у него все сидят тихо, как мыши. А у Шурмана, например, минимум пять раз за урок звонят мобильники. Патрик как-то даже ухитрился переставить мелодию на телефоне – перепробовал одну за другой шесть, семь, восемь мелодий, и только после этого Шурман попросил вести себя чуточку тише. И даже тогда не осмелился взглянуть на Патрика строго. А вот если на уроке у Вагенбаха зазвонит мобильник, его владелец может быть уверен, что до большой перемены он не доживет. Говорят даже, что раньше Вагенбах специально носил с собой молоток, чтоб разбивать мобильники. Правда ли это, не знаю.
И вот значит, после пасхальных каникул Вагенбах в своем обычном дешевом костюме и с дурацким коричневым портфелем под мышкой входит в класс, а за ним еле плетется этот парень, и вид у него такой, будто он только что из комы или типа того. Вагенбах хлопает портфель на стол, разворачивается, прикрыв глаза, ждет, пока этот чувак дошаркает до него, и говорит:
– У нас в классе новый ученик. Его зовут Андрей…
Тут Вагенбах бросает взгляд в свою бумажку, а потом снова на этого парня. Видимо, новенький должен сам назвать свою фамилию. Но он вместо этого пялится своими узкими глазами через центральный проход класса куда-то в пустоту и молчит.
Может, не так уж важно говорить, что я подумал в тот момент, когда впервые увидел Чика, но я все-таки расскажу. Он произвел на меня просто отвратительное впечатление, пока стоял там, у стола Вагенбаха. «Два дебила нашли друг друга», – подумал я тогда, хотя еще совершенно не был знаком с этим парнем и не знал, дебил он или нет. Как выяснилось чуть позже, новенький был русский. Среднего роста, в белой, не первой свежести рубашке с оторванной пуговицей, в джинсах за десять евро из самого дешевого магазина и бесформенных коричневых башмаках, похожих на дохлых крыс. А еще у него были какие-то нереально высокие скулы и щелочки вместо глаз. Эти щелочки – первое, на что все обращали внимание. Он выглядел как монгол, и было абсолютно не понять, куда он смотрит. Рот у него был чуть-чуть приоткрыт с одной стороны, и казалось, будто там торчит невидимая сигарета. Руки у него были накачанные, на одной – большой шрам. Ноги относительно тонкие, а голова какая-то угловатая.