Гул
Шрифт:
— Вот заладил... Бог, Бог! — зашептал Кикин. — Да разве бы Бог допустил, чтобы у меня земли и скот забрали? У меня, кто их своим потом полил?! У меня, кто отцу Игнатию лучшие говяжьи ломти носил? Я мужик грамотный, книжки почитывал. По Библии, мне старцы прохожие толковали, мясо Богу угоднее всякого злака. Так почему мое страдает? Почему не их?
Елисей Силыч тяжело посмотрел на чернявого разведчика. Товарищи по оружию были совсем не похожи, словно происходили из разного племени. Светлый, голубоглазый Елисей Силыч, крупный, породистый мужчина, и темный, растущий вниз, к земле, человек с быстрыми ручками и стрекозиным оком. Поставь таких перед ученым британцем — тот рассудит: «Сие два разных
— Я вот, грешным делом, сомневался, что Бог есть. Прости меня, Господи, неразумного. Все у меня было... и семья, и богатство, и уважение. А потом раз — и отняли до последней нитки. И так легко на душе стало. Не потому, что тятя погибший тяготил — упаси боже! — но ясно помыслилось, что есть Бог. Без Него такое беззаконие случиться не могло. Все по Его воле. Что коммунисты сами по себе? Тю, такая же глина, как и мы. А ты, Тимофей Павлович, Писание почитай, коли на мясо напираешь. С Авелем что случилось? Убили его. Вот и большевики — это Каин. Вот на твоей судьбе Божий умысел еще раз и подтвердился.
— И ее, — Кикин ткнул в кобылу, — ее тоже наказали? Где ж это видано, чтобы беременную бабу — да на войну?!
— А ты отпусти, — посоветовал Елисей Силыч, — пусть приткнется к новому хозяину.
— Моя кобыла, что хочу, то и делаю!
— Погубишь ведь скотину.
— Погублю! Но им не отдам.
Старовер хмыкнул в бороду:
— Эко тебя Бог испытывает — кобылой!
— Ась?
— Кого железом, кого кровью, у кого тятю отбирает, — со странной гордостью сказал Елисей Силыч, — а тебя вот... кобылой испытывает.
— Испытывает, значит? — спросили со стороны.
— Сейчас тебе Жеводанушка все объяснит! — обрадовался Кикин.
Виктор Игоревич Жеводанов был самым настоящим царским офицером. Родился и вырос в Тамбове. Произведенным в чин оказался не на Дону, а еще до германской войны. Ее он пролазил на брюхе, туда же был дважды ранен. Прицепился к тамбовским лесам Жеводанов после мамонтовского рейда. Знаменитый генерал в 1919 году как следует прочесал красные тылы и захватил много добычи. Жеводанов тогда отстал от эскадрона и вынужденно затерялся в кирсановской глубинке. С ним осталась и пара калмыков, до того разбогатевших от войны, что брызгали невысоких степных лошадок духами. Богатый край понравился калмыкам больше, чем воевать за белое дело. Жеводанов не без удовольствия застрелил степняков, по старой памяти налетающих на освобождаемые деревни, и дождался создания централизованной повстанческой армии с погонами. Служил Виктор Игоревич в так называемом «синем полку» с небесного цвета формой. Там, где проходил «синий полк», оставались лежать коммунисты с разодранными глотками. Воевал Жеводанов без стесняющих его обстоятельств. Вообще, унтер-офицеры в войске Антонова были наперечет. Жеводанова даже хотели поставить командовать полком, но он по-прежнему предпочел водить в атаку эскадрон.
— Чего молчишь, святоша? — Офицер недолюбливал Елисея Силыча за чтение моралей. — Ты и правда думаешь, что мы сидим по уши в болоте, без еды и снарядов, зато с детьми и женщинами, потому что нас твой Бог испытывает? Ты оглянись, это ли справедливо?
В воздухе зудела мошкара. От досок, брошенных в мочажину, пахло едкими испражнениями. Плакали детишки, и запаршивевшие матери совали в грязные ротики травяную тюрю. Беженцы набились в полузатопленные землянки, где на осиновых нарах доходили больные тифом. Инфекцию подхватили от болотной водицы, и лагерь удушливо цвел оранжевыми разводами. Островок Кипец укрылся посреди Вороны, где река разливалась и заболачивала местность, поросшую кочками, камышом, осокой, ивами, кленом, тиной. Без проводников пройти через топкий лабиринт было невозможно.
В болоте антоновцы стояли лагерем уже вторую неделю. Елисей Силыч успел связать из камыша и рогоза молельный дом, куда смешно вползал на коленях. Жеводанову нравилось разглядывать камышовый купол, который вместо позолоты пушился сухими перышками. Такой дом и Бог мог заприметить, а то золото часто глаза слепит. В свой храм Елисей Силыч никого не пускал. Да и войско причаститься рогозом не спешило. Вместо молитвы мужики подрубали болотные кочки и выбирали из них землю. Можно было залезть в кочку, накинуть сверху колпак и пересидеть лихие времена. «Мурашимся», — называл это Жеводанов.
Офицер взгромоздился на подводу с заплесневелой мукой и через бинокль посмотрел в сторону Паревки. Там что-то шевелилось. Оскалился вояка: нравилась ему сладость предстоящего боя. Особенно же нравилось Виктору Игоревичу, что победить в лесной войне уже было нельзя. После успешного сражения, когда трупы еще парили живым духом, Жеводанов вдруг вспоминал, что стратегически восстание обречено, и от радости страшно клацал зубами. Оглядывая торжествующих крестьян, верящих, что сотня перебитых красноармейцев спасет их зерно, Жеводанов хохотал. Смотрящие в разные стороны усы кололи воздух. Клацали вставленные железные зубы. Люди шарахались, но офицер делал шаг и обнимал товарищей.
Поначалу Жеводанову было совсем не весело воевать с красными. Он полагал, что Добровольческой армии вполне по силам выиграть войну, а значит, ничего интересного в ней быть не может. Интересно ему становилось там, где ничего уже было исправить нельзя, где человеку противостояла не армия с пушками и аэропланами, а бесчисленная силища, от которой по груди пробегали мурашки. Тогда оставалось надеяться только на себя и тем производить чудо. Втайне, когда бороться будет уже невмоготу, ожидал Жеводанов то ли сошествия Христа, то ли еще чего спасительного, что явиться может только тогда, когда всякая надежда вышла вон.
— Идут? — тихо спросил подползший Кикин.
Он был весь в ряске и вонял болотом. Когда у Тимофея Павловича спрашивали, зачем он постоянно ползает, Кикин отвечал, что щупает русскую землицу. Присматривал на будущее себе самое вкусное местечко.
— Идут, — кивнул Жеводанов. — Пусть играют тревогу.
— А может... — Кикин облизал губы. — Может, в леса уйти? Что мы против них?
Тимофей Павлович не был трусом, но первым отрыл спасительную кочку и даже пытался в травяной храм заползти. Так, на всякий случай. Вдруг там Бога прячут? Из храма Кикина вытащили, обругали. Тогда Кикин пополз в Паревку, где выискивал остатки своего имущества. Было у мужичка частнособственническое чутье. Он хорошо знал, где подкормиться можно. Вот и теперь Кикин понимал, что лучше срубить камышовую тростинку, переплыть Ворону и уйти в непролазный лес, нежели принять заранее проигранный бой. А в лесу и с силами собраться можно, и поелозить хребтом о пень, и никто не найдет там ни повстанье, ни баб с детишками, ни беременную кобылу. За такую расчетливость Жеводанов немножко презирал крестьян. Офицер считал, что воевать землепашцы пошли из-за веры в победу, тогда как, знай с самого начала, что восстание обречено, никогда бы не слезли с печи.
— Гришку, говоришь, видел в Паревке? — спросил Виктор Игоревич.
— Агась.
— И как он?
— Хорохорится полкан.
— Не видел ты настоящих полковников. Они бы Гришку на гауптвахте сгноили. Перекинется через пень и еще большевикам послужит. Грязь, а не человек. Мелкая душонка. Помяни мое слово.
— А хоть бы и грязь, — возразил Кикин. — Говнеца бы вам в руки накласть и за шиворот. Хотите счастья рецепт? Ляг на землю, пошоркайся об нее, засунь срамной уд в мышиную норку — жизнь в тебя и войдет.