Гулливер у арийцев. Единственный и гестапо
Шрифт:
Нельзя, однако, распускать себя. Довольно реминисценций. Ты жив и собираешься еще долго жить. Ты здоров и сохранил вкус к жизни. Все обстоит благополучно, исполняй свой долг, повинуйся категорическому императиву: заботиться о себе.
На другой день утром стук в дверь.
— К вам пришел господин Ауэр.
— Впустите.
На пороге высокий худощавый человек в сером пальто и шляпе с опущенными полями, в руке перчатки. Он закрывает дверь, подходит ко мне, кладет перчатки и шляпу на стол.
— Вы меня не узнаете, Браун?
Стараюсь
— Помните, в Берлине в квартире у доктора Банге? Видите, вспомнили.
У Ауэра острые и удлиненные черты лица, продолговатой, странной формы череп. Когда он говорит, у него обнажается верхняя челюсть, сверкающая золотом. У него длинные руки и неприятного красного цвета лицо.
— Так вот что, Браун, заприте дверь на ключ, включите настольную лампу. Вот здесь, видите, Базель. Здесь проходит шоссе к границе. У нас сегодня одиннадцатое, четырнадцатого, в семь часов вечера, вы садитесь с вашим другом в такси, которое будет стоять у подъезда отеля. Его номер будет 2451. Вы садитесь с шофером, другой — сзади. Вы доезжаете вот до этой точки. Здесь у столба машина остановится, можете во всем положиться на шофера. К машине подойдет человек, спросит фамилию вашего спутника и сядет с ним рядом. О дальнейшем вам нечего заботиться. Если вы решите вернуться в Швейцарию, шофер вас отвезет. Как будто, мы договорились обо всем. Главное — не забудьте доставить вовремя вашего приятеля. Грюссготт (Грюссготт — баварское приветствие; означает «благослови бог»).
Итак, мой дорогой Арнольд, вы едете навстречу событиям. Вы, как бабочка, летите к огню. У вас обгорят крылышки, но при чем здесь бедный Штеффен? Он так же виноват, как открытое окно, в которое влетела доверчивая бабочка, попавшая в огонь. В этой маленькой трагедии виновата бабочка, еще больше — огонь, но окно не несет никакой ответственности.
Это просто трогательно, Штеффен, — ты уже стал пользоваться поэтическими сравнениями и аллегориями. Ты лучше не забывай о собственных крылышках. Ведь Арнольдов много, ты же — единственный. Помни старый принцип: поэзия только после кофе и ликера.
Телеграмма Арнольду послана. Надеюсь, он не передумал, в этом случае получился бы полный скандал. Главное — чтобы он не проговорился кому–нибудь из коммунистов. Они его быстро убедят не иметь со мною дела.
У меня, однако, есть старая привычка не думать о возможных неприятностях. Такого рода размышления приводят к преждевременной старости и хроническим запорам. Вообще, нужно уметь быть глупым, то есть оптимистом; хотя пессимизм единственно разумное мировоззрение человека, жизненный путь которого предопределен и ведет в урну или в землю. Но — я повторяю — необходимо уметь быть глупее самого себя.
Ты, Штеффен, неспокоен, не отрицай этого и не хитри. Ты думаешь не об Арнольде, а о самом себе.
У тебя нет оснований нервничать, Штеффен. Ты вернешься в Базель. Пока узнают об исчезновении Арнольда, пройдет несколько дней. Пока доберутся до тебя, ты будешь далеко, — там, где цветут лимоны. Главное —
Я подхожу к зеркалу, открываю свет.
Ты еще похож на человека, Штеффен. Правда, под глазами морщинки, подбородок немного заплыл жиром, лоб быстро растет и скоро достигнет макушки. Но это пустяки: такой парень, как ты, еще долго будет нравиться женщинам. Нужно все же подумать о массаже.
Два дня прошли как–то глупо. Я, правда, пытался отвлечься от скучных мыслей, но мне это плохо удавалось. Даже крошка Эмми это заметила и, шлепая меня по губам, приставала с вопросом: о чем ты, поросеночек, думаешь?
Четырнадцатого я на вокзале за несколько минут до прихода поезда. Мимо меня проходит локомотив, один за другим — вагоны. Вот в окне Малыш. Он приветствует меня рукой.
Ты, мой милый, неважно одет для отеля «Мажестик»: шляпу ты, вероятно, покупал еще при Штреземане, плащ у тебя потерт, ботинки стоптаны. Эх, ты, идеалист!
Мы тепло пожимаем друг другу руки. Я беру такси, называю отель. Арнольд, как полагается конспиратору, говорит о пустяках: о дорожных впечатлениях, своем здоровьи и т. п.
Мы в номере. Одни.
— Ну, как дела?
— Все в полном порядке. Сегодня он будет в условленном месте, если с ним чего–либо не случится.
Я достаю карту и показываю Арнольду точку на шоссе.
— Сколько же это километров от границы?
— Километров пять–шесть. Он сядет к нам в такси, потом мы повернем в сторону Базеля. Вы с ним побеседуете минут двадцать, а затем мы его доставим на прежнее место. Кстати, не забудьте дать ему немного монет; он, вероятно, с трудом наскреб деньги на дорогу.
— Это правильно, — одобряет Арнольд. — А знаете, Штеффен, меня очень беспокоит переход им границы: как бы они его не застукали.
— Ничего не поделаешь, человек знает, чем он рискует.
— Вы уже заказали такси?
— Конечно, нет. Так делать не полагается, нельзя давать поводов к подозрениям. Мы выйдем из отеля и возьмем первое попавшееся такси.
— Напрасно вы, Штеффен, не съездили раньше осмотреть шоссе и место встречи.
— Это было бы неблагоразумно, кроме того, я знаю район, как свои пять пальцев.
— Откуда вы его знаете, Штеффен?
Я вновь ловлю недоверчивый взгляд. Теперь каждый промах может сорвать все дело.
— Вы, Арнольд, очевидно, думаете, что я впервые встречаюсь с людьми, нелегально переходящими границу, и полагаете, что с вашего приезда в Базель начинается история мира.
— Чего вы злитесь, Штеффен?
— Ну конечно, злюсь. Я здесь набегался, истрепал нервы, а вы приезжаете на готовое и пристаете с детскими вопросами.
Арнольд меня хлопает по плечу: