Гулливер у арийцев. Единственный и гестапо
Шрифт:
— Нет, я решил сегодня уехать в Прагу посоветоваться с хорошим специалистом, — я себя очень плохо чувствую.
— Вам придется дать подписку о невыезде в течение двух недель из пределов Чехословацкой республики.
— Меня это вполне устраивает, — я и так рассчитываю пробыть в Праге около месяца.
Вечером я вновь сижу в вагоне. Я несказанно рад, что вся эта история благополучно окончилась. Мне чертовски надоело изображать из себя добродетельного дядюшку и ходить с грацией старого подагрика. Я не чувствую никакого сожаления к Урбису. Во–первых, он оказался круглым дураком, во–вторых, не принадлежал к людям симпатичного мне жанра.
Я доволен собой. Пусть Пауль работает кулаком и револьвером, он ни на что другое не способен. Ты же, Штеффен, как культурный и тонкий человек, делаешь только чистую работу.
Хорошо, впрочем, что эта история произошла в провинциальной дыре, которую я напрасно проклинал, иначе налетели бы фоторепортеры, и ваша физиономия, господин Крюгер, облетела бы газеты. Это было бы более чем неприятно, — это была бы катастрофа.
У меня начинает портиться настроение. Хорошо, что пока все сошло благополучно, а если бы я влопался в историю? Мои друзья поспешили бы забыть меня.
Ты, Штеффен, сидишь на очень норовистой лошадке, как бы не очутиться в канаве со сломанным позвоночником! Нужно подготовить позиции для отступления.
Я вспоминаю о похожей на ворону даме из Бразилии. Надо будет разыскать ее в Париже, — надеюсь, она еще не уехала. Далее, не забыть навести справку о ее имущественном цензе. В крайнем случае, придется жениться на старухе и стать примерным семьянином. Конечно, не надолго.
У меня слипаются глаза, и я засыпаю…
10
Я вновь в Париже. Моя чехословацкая экспедиция закончилась. Нужно восстановить контакт с приятелями–эмигрантами.
— Что–то вас давно не было видно, уезжали?
— Какое там, я отлеживался, вожусь с сердцем. Только сегодня опять принял вертикальное положение.
— Да, у вас действительно лицо совсем зеленое, не запускайте болезни. Кстати, вас разыскивал Людвиг Арнольд, он остановился в своем излюбленном пансионе.
Вечером я в кабинете у Форста.
— Ну что, Браун, все в порядке?
— Да, погода недурна, чувствую я себя тоже прилично.
— Бросьте паясничать, я говорю о деле.
— Ах, так, но ведь вам, вероятно, уже все сообщили, господин Форст. Вы меня недавно упрекали в любопытстве, я не хочу, чтобы вы теперь инкриминировали мне болтливость.
Я невинно поглядываю на своего собеседника, эту помесь змеи с крысой. Он злобно сжимает губы. Урок ему явно не нравится.
— Что мы делаем дальше, Браун?
— Я, видите ли, не поклонник далеко идущих планов, они суживают человека и лишают его полета мысли. Кое–что мы все же можем уже теперь зафиксировать: в первую очередь вы даете мне, а я беру, пять плюс пять тысяч франков. Вас удивляет этот несколько странный счет? Могу пояснить: пять тысяч мне, столько же, скажем, на организационные расходы но обработке Малыша. Затем я еду в Лондон, опять–таки для некоторых организационных мероприятий.
— А потом?
— Потом я возвращаюсь в Париж и десять дней отдыхаю и развлекаюсь. Вы удовлетворены, господин Форст?
Он беззвучно шевелит губами, но я ясно читаю на них бессмертный афоризм Гетца фон Берлихенгена.
Нельзя, однако, перегибать палку, я здорово наступил Форсту на мозоль, теперь нужно его погладить по шерсти, — политика кнута и пряника в миниатюре.
— А я о вас помнил, дорогой Форст, и разыскал кое–что интересное для вас лично.
Форст раскрывает альбом, медленно его перелистывает, глаза у него начинают блестеть, нижняя губа немного опускается, он ее облизывает языком.
— Хо–хо–хо, господин Форст, вы покраснели, этого я не ожидал. Ну, я доволен, что мой подарок вам понравился.
С деньгами в бумажнике я выхожу на улицу, весело насвистывая. Сегодня вечером бедный Штеффен, так настрадавшийся в проклятых Штеховицах, развлекается.
Я поздно встаю, принимаю душ и после завтрака отправляюсь в пансион к Арнольду. Маленький человек, как всегда, похож на заряженный аккумулятор. Его плечи приподняты, от этого он делается еще меньше. В руках у него нож для разрезания книг. Как все нервные люди, он постоянно что–либо вертит. Очки у него сдвинуты набок, галстук висит.
— Мне говорили, Штеффен, что вы болели; действительно, вид у вас неважный: под глазами синяки, лицо желтое. А я хотел узнать, нет ли у вас чего–либо нового для меня?
— Нет, из–за болезни я был лишен возможности получать информацию. Но я на днях кое–куда уеду и надеюсь привезти нечто, представляющее, для вас, Арнольд, конкретный интерес.
— Кстати, слыхали ли вы, Штеффен, что убит Урбис, правая рука Штрассера? Какая–то нелепая романическая история.
— Да, я слышал, его ведь убили агенты гестапо.
— Откуда вы знаете?
— Вы уже имели случай убедиться в том, что я располагаю неплохими источниками информации и умею комбинировать. Больше я вам не могу ничего сказать, но рекомендую очень остерегаться. Страсбург близок от границы. Вы у себя одни, ночью пролезет некто вам неизвестный, пиф–паф — и аминь.
— Ну, это не так просто: у меня есть сторож, все на ночь закрывается; кроме того, Урбиса убили не в отеле, а куда–то заманили. Со мной это не пройдет.
— Не будьте самоуверенны, Арнольд. А теперь пойдем пить кофе.
— Знаете, Штеффен, вы меня в высшей степени интересуете. Я кое–кого о вас расспрашивал, и, скажу вам прямо, некоторые о вас плохо отзываются.
— Я знаю, о ком вы говорите, это, несомненно, кто–нибудь из немецких коммунистов. Они меня давно пытались привлечь к сотрудничеству, но я отказался.
Малыш изумлен.
— Да, они меня всячески уговаривали, но дело в том, что я не могу подчиняться их механической дисциплине, их военной организации. Я всегда ненавидел все военное, я сторонник свободного сотрудничества людей. Кроме того, я считаю, что в условиях Третьей империи организация не в состоянии ничего сделать, в нее немедленно проникают агенты гестапо, и все рушится. Гораздо целесообразнее и разумнее работать в одиночку, доверяя только самому себе.