Гусарские страсти
Шрифт:
Однако приказы не обсуждаются, но выполняются. Наседкин нырнул внутрь — вынырнул через полминуты:
— Пусто! Ни души! — гундосо доложился, прижав нос щепотью. — Ну, там и помойка! Тошниловка!
— Все осмотрел?
— А чего там смотреть? Пустые стены!
Через дорогу стоял следующий такой же «гадючник», без стекол в оконных рамах и даже без дверей. Тоже пусто.
В третьем «гадючнике» у входа обнаружились свежие следы чьего-то недавнего присутствия: огрызки, объедки, грязные стаканы. У калитки — огромная куча: бутылки, очистки, мятая бумага,
— Это наша рота наводила на прошлой неделе порядок, — просветил Наседкин. — Тут жил прапор один… фамилию вот забыл… Друган Иванникова. Прапора выселили, никто тут пока не живет.
— Проверим, — брезгливо морщась, Никита вошел внутрь и в инстинктивном испуге отпрянул.
Из сеней с воплем «Ма-ао!!!» метнулся наружу между сапог полосатый бродячий кот.
— Брысь, сволочь блохастая! — топнул Никита каблуком.
Патрульные гоготнули.
В кухне до края кирпичной печки — нагромождение из банок, бутылок, замшелой посуды, кастрюль и сковородок. В спальне — аналогично: гора мусора из тряпья, газет, окурков и черепков. В темном углу — железная армейская кровать. И на ней… труп? Не иначе, труп. Живой бы здесь не выжил! Никита с холодком в груди легонько пнул накрытое рогожкой тело носком сапога.
Оп! Жив, курилка! Тело хрипнуло, закашлялось до слюней, приподнялось и даже село на кровати. Отвратное тело, честно сказать! В трусах и майке, исхудавшее до синевы. А запах! Перегар плюс кисло-прелый пот. Борода. Не щетина, нет. Уже полноценная борода. «Давно сидим, отцы?»
— Ты кто? — Никита чуть отвернулся, чтобы «аромат задов» от этого… существа прошел от него по касательной. — Иванников? Ты Иванников? Майор?
— Пинчук я. Бывший прапорщик Пинчук.
— Пень-чук? Чук и пень. Взять его, хлопцы! На гауптвахту! Там разберемся, что за пень! — распорядился Никита.
— Не имеете права! Уволен с военной службы в прошлом годе! Не пойду на «губу». Я вольный казак! — слово «вольный» существо Пинчук выдохнуло аккурат в лицо Никиты. Не получлось увернуться, чтоб хотя бы по касательной.
— Скот ты смердючий, а не вольный казак! — озлился Никита. — Да нет, скоты и те живут в лучших условиях.
Сильно кавказский боец Магометов из-за спины Никиты высокомерно буркнул на своем-тарабарском что-то типа «говно».
— Молчать, боец! — окоротил Никита. — Я говорю! Команды «голос» не было!.. Кем работаешь, Пинчук? Где?
— Никем и нигде? Я свободный человек, скиталец. Странник.
— Ну да?! И что ты, скиталец, делаешь в закрытом гарнизоне?! Если уволен с военной службы, а?! Больше негде скитаться?!
— А негде, негде! Туточки меня хоть милиция не заметет. Мне туточки хорошо.
Все-таки до чего ж широкое понятие — «хорошо»!
— Семья твоя где, зассанец? Есть семья? Жена?
— Какая семья, ты чо?! Один я… Жена была. Ушла. Три года уже как. И детей увезла. В Расею… А мне в Расее делать нечего. Здесь мой дом. Двадцать пять лет отслужил, оттрубил в Педжене, тут и схоронят! Нету семьи! Никого нету!
Действительно, какая семья?! Какая жена?!
— Хоть бы матрас подстелил поверх пружин! — чтобы что-то сказать, проворчал Никита.
На стальной кроватной сетке валялась старая рваная шинель.
— Был матрас! Сперли, сволочи! Неделю назад. Найду, кто — нюх начищу!
Во-во. Нюх. Начистит он!
— Кому твой матрас нужен! Вонючка!
— Ты, это, лейтенант… слова выбирай! А то щас и тебе нюх начищу! Думаешь, я тут один такой? Нас много шхерится по городку. Ехать мужикам некуда, не на что и незачем. Живем мало-помалу, хлеб жуем.
— Живем? Это ты называешь жизнью?
— Послужи тут лет пятнадцать, и посмотрим, каким станешь. Могет, тож опустишься, — существо потеряло интерес, снова улеглось на кровать и зарылось в тряпье.
Никита махнул на существо рукой. Вот не было у него хлопот — доставлять гражданского, если на слово ему поверить, на «губу». Да и Пинчуком назвалось существо, не Иванниковым. А лейтенант Ромашкин получил приказ насчет майора Иванникова, никак не насчет прапорщика Пинчука. Ну его! Пошли отсюда!
Прошли… Обошли еще с дюжину подобных вместилищ той или иной степени загаженности. Обнаружили еще с полдюжины субъектов той или иной степени деградации. М-да, такие могли и на пинчуковский матрас покуситься, могли. Переходящий матрас имени Советской Армии, теплыми изблевавшей чад своих из уст своих!
Майор Иванников среди «чад» так и не нашелся. Всё, бойцы, отбой. Свободны. Перекур и на обед. Если кусок в горло полезет после насыщения эдаким амбре. Фу, аж подташнивает!
— Товарищ подполковник! — доложился Никита. — Иванникова… не нашли!
Вот блин, жди очередного разноса!
— Плохо! — констатировал Хомутецкий. И конкретизировал: — Плохо начинаешь службу, лейтенант! Элементарное поручение и… Плохо, очень плохо! Шагом марш!
— Куда?
— Отсюда!
Вот блин, элементарное поручение! Сам бы попробовал, командир!
— Да, лейтенант! — в спину дослал Хомутецкий. — Иванникова больше не ищи. Он сам явился. Через пять минут как ты ушел.
Вот блин!!! Ну, куда это годится?! Никуда это не годится! И что, вот тут и так — годы и годы?! Прощай молодость, и карьера. Судьба-злодейка, за что ты лейтенанта Ромашкина?!
Ну, не люблю я тебя, лейтенант, не люблю! — злорадно и ехидно ответила судьба.
Жена уехала от него через несколько дней. Поначалу (то бишь эти самые несколько дней) пыталась перетерпеть тяготы неустроенного быта, часами сидела, глядя в окошко, думу думала. Наконец, собрала вещи, объявила, что ей нужно ехать прерывать беременность, а там и сессия не за горами. Разлука укрепляет любовь! Сам выбрал этот округ. А она домой хочет, к маме! Большой привет! Не скучай…
Никита поначалу даже где-то обрадовался. Сам же начинал тяготиться — развестись, что ли? Теперь всё разрешилось как бы само собой. У нас нет намерений, мы следуем за обстоятельствами.