Гусарский монастырь
Шрифт:
— То есть как? — не понял автор.
— А то, шо у ней як звонари на Пасху — все звонят, а никто ничего нэ делает. Ну, взять храфа с Алиной: три дня подряд у саду о любви ей долбить, долбить, шо дятел у березу, и хоть бы шо путное сделал: перстом бы в бок ткнул или поцеловал бы? Да усе Алины, сколько их ни есть на свите, в глаза бы ему за то наплевали!
— Почему же? Они оба мечтают… — возразил Зайцев.
— Три дня? Да живой человек слюной изойдет! Тут явное дело — огребай ее в обе руки и конец. И
Зайцев глянул на Шилина.
— Верно; публике, пожалуй, и не понять! — согласился тот. — Не по зубам ей орех!
— Вот, вот, — подхватил Белявка. — Я не хаю пьесу; говорять, у ней усе хорошо, спору нет, а шо таке им треба — понять нельзя!
— А про предсмертную речь графа на балконе, где он всех крепостных отпускает на волю, что скажете? — спросил Зайцев.
Белявка устремил глаза в потолок, подумал и, как таракан, неопределенно пошевелил пальцами.
— Хороша, но продолговата! — ответил он.
— Значит, на сцене не поставите? — В голосе Зайцева слышалось разочарование.
— Ну, это еще поглядим… — Белявка важно пропустил вторую рюмку. — Порассмотрю, подумаем с барином, поправим, шо треба… Для хороших людей и я рад постараться… Эх, — добавил он, хватив с хозяином по третьей и стукнув ладонью по столу, — усе идеть хорошо, в актерах только у меня недочет. Басу хорошего нет!
— Зачем он вам? — удивился хозяин.
— Как зачем, Господи? Ну, хоть третьего дня калифа взять — разве же то калиф был? «Гассан, взгляни в глаза мне» — как он это сказал? На карачки шоб весь зал попадал, вот как надо было сказать!
— А у меня есть такой на примете… — промолвил Шилин.
Зайцев сидел, задумавшись, и катал из хлеба шарик.
— О? Кто такой? — обрадовался Белявка.
— Попадьи нашей сын, Агафон. Голосина у него — ни один Иерихон не выдержит!
— Да ну? И будет играть у нас?
— Очень хочется парню: просил меня вчера пособить в этом деле. Смутили уж вы его очень своей красавицей!
— А отец Михей с матушкой как глянут?
— Да не похвалят, понятно! Ну да в тайности он хочет, явно не скажется.
— Так, так… А пришлите вы его ко мне, пожалуйста!
— А вы пьеску нашу почитайте, может, и лучше покажется она вам?
Стук в дверь помешал Белявке ответить; вошел новый гость — молодой Хлебодаров с кулечком в руке.
— Именитому купцу наше малиновое! — воскликнул Шилин.
— Хлеб да соль! — сказал тот, сияя всем своим сытым обличьем и ставя у стенки кулечек, из которого выглядывали горлышки бутылок.
— Мавра, подкрепленьица! Ну, что хорошего поделываете? — спросил Тихона хозяин.
— Да старое все… херес нонче с утра мадерили: нейдет иначе!
— Как же это мадерите? — полюбопытствовал Белявка.
—
Шилин подмигнул Тихону.
— Спроворил у тятеньки?
— Да ведь иначе как же — без честных перстов не прожить!
— Попробуем, попробуем… — Шилин принялся за откупорку. — А не опоишь ты нас дрянью какой? — добавил он, нюхая вино.
— Помилуйте, да нешто можно?… — ответил Тихон. — Вина у нас превосходные, первый сорт… Мы не то, что другие, — там ведь фуксин да вода со спиртом, вот вам и вино все: собака ежели лапой в него попадет — неделю выть будет!
— Хорошее винцо!… — с видом знатока проговорил Белявка, отведав его и поглядел на свет, приподняв стакан.
— Уж дозвольте тогда и вам полдюжинки представить? — услужливо предложил Тихон.
— Можно, можно, дозволяю…
— Выкушайте во здравьице! А уж и актриска ж у вас есть, Григорий Харлампыч! Ух-с! — Тихон чмокнул свои пальцы. — Пес ее раздери — до замечательности хороша!
— Антуанетина, что ль?
— Да уж кому больше? Ах, то есть все отдай и пятачок прикинь!
Белявка захохотал.
— А у меня дельце есть до вас, Смарагд Захарыч… — обратился к тому Тихон и поскреб затылок.
— Да уж вижу, что есть, коль с кульком пришел, — отозвался тот. — Ну, выкладывай, что такое?
— Кутнули мы вчера здорово…
— Лапой-то видно не собака в вино, а ты к тятеньке в выручку попал?
Тихон ухмыльнулся, и толстые щеки его, что бугры, сдвинулись к мясистым ушам.
— Все под Богом ходим… — ответил он, поправляя свой кок. — Собрались мы все свои, а тут к нам господина Леонтьева и нанесло и тоже с мухой. Ну, наши жеребцы ведь все стоялые — давай ржать над ними; они в словесность, то да се пошло, а я спьяну-то и того: по скуле их и обеспокоил!
Шилин качнул головой.
— Теперь жаловаться тятеньке хочет и про все рассказать. Уж вы сделайте милость, пособите?…
— Ладно… — пробурчал хозяин.
— Сто лет вам прожить, да двести на карачках проползать! — обрадовано воскликнул Тихон.
— А ты поосторожнее будь! — наставительно сказал Шилин. — Не суй зря кулачищем во всякое рыло. Да и словесность свою поуйми: она у тебя хороша, да дорога только!
Тихон даже прореготал от какого-то веселого воспоминания.
— Это верно, что дорога: за кажное слово надысь квартальному по трешке отдать пришлось!
Все, кроме Зайцева, присевшего на диван за книжку, выпили снова.
Тихон наклонился в сторону Белявки.
— Что я вам скажу, Григорий Харлампыч? — вкрадчиво, с видом кота, оставшегося наедине с крынкою молока, проговорил он.