Гусман де Альфараче. Часть вторая
Шрифт:
Я не особенно горевал о том, что у меня мало денег, ибо уже имел случай узнать, что дары фортуны непостоянны, как и сама она, и что чем благосклоннее к нам судьба, тем скорее она от нас отвернется. Печалило же меня то, что жена моя, данная мне на утешение во всех скорбях, та самая женщина, которая настойчиво упрашивала своего отца выдать ее за меня замуж и заставляла его искать посредников, мое второе я, моя супруга — первая на меня ополчилась и стала злобно преследовать и гнать! И единственно по той причине, что я лишился денег! В своей ненависти она дошла до того, что без всяких оснований обвинила меня в распутстве, рассказывая всем, что я мерзавец и негодяй, и нашлись люди, которые посоветовали ей требовать развода. В числе их был один ученый адвокат, подтверждавший в написанном его рукой документе, что она имеет на это право. Жестокая обида!
Как ни
Удивительно, до чего женщина хитра и изворотлива! Как она умеет, словно второй Скот [129] , доказать то, что ей нужно! Тысяча мужчин не сочинят того, что одна женщина мигом придумает, если ей надо извернуться и солгать. Про закоренелого холостяка говорят, что он подобен либо ангелу, либо дикому зверю; а я скажу, что ни один холостяк не терпит от одиночества столько горя, сколько видит женатый, если ему попадется скверная жена.
129
…словно второй Скот… — Иоанн Дунс Скот (род. между 1266 и 1278 гг., ум. в 1308 г.) — знаменитый средневековый философ, последний представитель золотого века схоластики, прозванный doctor subtilis («утонченный доктор»).
Пока я не женился, я был богат, а теперь женат — и беден. Друзья веселились у меня на свадьбе, а я горюю после свадьбы. Они провели у меня несколько сладких минут и разошлись по домам; а я у себя дома терплю множество горьких часов и единственно по той причине, что так угодно моей богоданной супруге из-за ее глупого чванства. Была она расточительница, мотовка, транжирка; мечтала лишь о том, чтобы я возвращался домой нагруженный дарами, словно неутомимая пчела. Ей не терпелось выпроводить меня утром на улицу, чтобы не позднее полудня я вернулся к ней с полными руками и пустыми карманами. Если же руки у меня были пусты, то она прямо-таки из себя выходила. Несчастный я человек! Когда же она стала замечать, что масло кончилось и горят уже фитили, когда в доме нечего стало есть и пришлось уносить и продавать вещи, — тут она словно с цепи сорвалась. Чего я только не насмотрелся! Она возненавидела меня, как злейшего врага.
Ни ласковые речи, ни уговоры отца, ни мольбы родственников и знакомых — ничто не могло вернуть мне ее расположения. Она не желала мира; душа ее находила мир только в раздоре. Ей не хотелось покоя — покой она обретала только в сварах и криках; чтобы насолить мне, она запиралась у себя в комнате, отказывалась спать в супружеской спальне и есть за общим столом. Ведь она знала, что я ее люблю и этим можно меня уязвить.
Я прямо не знал, что и делать. Выхода не было; исчезло то, что только и могло ее умиротворить, а именно деньги.
Невольно подумаешь, что иные женщины вступают в брак из одного каприза и любопытства; выйти замуж для них все равно что снять комнату в трактире: понравится — хорошо, а не понравится — так за чем же дело стало? Достаточно любого предлога и двух лжесвидетелей — и можно затеять дело о разводе.
А уж если супруга ваша недурна собой и кому-нибудь приглянулась… не хочется и продолжать. Уважаемые сеньоры адвокаты, судебные секретари, судьи! Прошу вас, снимите очки и поглядите, что вы делаете: ведь вы разрываете узы супружества и открываете доступ дьявольскому соблазну; вы сбиваете жен с пути, лишаете чести их мужей и отнимаете у обоих супругов их состояние. Именем неба предупреждаю, что оно покарает вас за столь тяжкий проступок. Как аукнется, так и откликнется! Помните, что за тайный грех положено тайное наказание. Если муж не рассек вам лицо ножом и не поколотил вас палкой, это еще не значит, что ваше преступление осталось безнаказанным; виновник почувствует на себе гнев божий, когда другой отнимет у него жену, когда в доме его поселится раздор, срам, болезнь и бог этому попустит. Пусть тогда поразмыслит, за что все это ему ниспослано.
Я обращаюсь ко всем без исключения. Пусть посмотрят на себя со стороны и те, что устраивают сие непотребство, и те, что ему потворствуют, ибо все они одним миром мазаны. Поглядите на невесту в день свадьбы, когда вокруг нее теснится толпа гостей: как
Но вот деньги кончились. Не стало нарядов, подарки больше не сыплются, словно из рога изобилия. Тот же час прокисает наше молоко… Куда деваются все достоинства молодого мужа? Он разом утратил благодать, словно угодник божий, совершивший смертный грех. С ним попросту случилось то, что со мной: он обеднел. А обеднел я вовсе не оттого, что разучился зарабатывать деньги: ведь не стал же я менее ловким и изворотливым, чем был; нет, все дело в том, о чем я говорил раньше: бог меня покарал. Божья власть беспредельна, не связана буквой закона и не знает предписаний: за это полагается то, а за то — это.
За одни проступки выносится ясный приговор, определенная кара, но есть и другие прегрешения, ведомые одной душе. Моим великим грехом было неправедно нажитое богатство; потому-то я и должен был его лишиться и через это погибнуть.
Но вот девица выходит замуж и вдруг узнает, что ее обманули: муж ее вовсе не так богат, как она думала, и даже свадебные подарки взяты напрокат; через несколько дней после свадьбы в дом является за платой торговец шелками, затем портной или вместо того и другого альгвасил, а платить нечем; если еще что-нибудь и осталось, то оно потребно на жизнь: пить-есть каждый день надо, этого дела не отсрочить, не отложить, — закон, его же не прейдеши.
Вот когда павлин сворачивает хвост и пригибает голову к земле. Цветы вдруг увядают; куда деваются веселье, согласие, а с ними и кротость? Лицо у молодой делается такое, словно она уксусу напилась. Спросите ее, как она себя чувствует, хорошо ли ей в новом доме, как поживает ее муж, и она ответит, зажимая нос: «Да уже четвертый день, как его снесли на погост! От него смердит! Не отваливайте камня, не говорите о нем, пусть себе лежит в могиле — от него пахнет! Поговорим о чем-нибудь другом!»
Тысяча чертей! Да как же так, прекрасная сеньора? Отчего ж не жалуется твой муж, этот Лазарь, погребенный в могиле твоей низости, откуда ему уже не встать во веки веков? Он заточен в темном и крепком гробу, засыпан землей твоих назойливых просьб, запеленут в саван твоих прихотей, которые старался исполнять вопреки собственной пользе, выгоде и удовольствию! Связанный по рукам и ногам, он отдан в твою власть, — а ведь не он, а ты должна ему покоряться! Но он молчит: на плечах его тяжкая ноша; он вынужден бороться с нуждой, которую и терпит-то, может быть, по твоей милости. Отчего не жалуется он, весь изъеденный язвами твоих дерзких выходок, источенный червями твоих причуд, которые раздирают в клочья его сердце? Он убит твоей привычкой убегать из дому, твоими нескромными разговорами, твоей расточительностью и мотовством; он выбился из сил, пытаясь настроить на правильный лад твой капризный нрав, в котором не меньше регистров и педалей, чем в соборном органе! И что же — на четвертый день от него смердит?!
Отвечай по чести и совести: не ты ли еще вчера бегала молиться всем святым, чтобы бог поскорее послал тебе мужа? Не ты ли, с тех пор как вошла в разум, — а вернее, задолго до того, ибо разума ты не нажила и поныне, — проводила без сна каждую Иванову ночь (ведь, по вашим поверьям, спать в эту ночь нельзя, а то из ворожбы ничего не получится), читая известные молитвы (пусть бы они остались неизвестными), а лучше сказать, колдовские заклинания, осужденные святой церковью? Не ты ли поджидала в тишине, словно язык проглотив (это тоже, если не ошибаюсь, необходимое условие ведовства), кто первый пройдет после полуночи и какие скажет слова, чтобы хоть таким способом узнать, когда и за кого ты выйдешь замуж? Не ты ли верила этим глупым гаданьям, точно слову божьему, тогда как все это не что иное, как бредни цыганок и помешанных старух? Есть ли в городе хоть одна ханжа или святоша, которую ты не осаждала бы в ее доме, не зазывала бы к себе, не заставляла бы таскаться ради тебя по церквам и часовням, волоча в уличной пыли подолы целомудренных юбок, коих эти примерные католички ни разу в жизни с себя не снимали? Не ты ли умоляла их ставить за тебя свечи (а кому, тебе лучше знать)? Не ты ли, забыв стыд и совесть, оставив страх божий и махнув рукой на благопристойность, принималась на кухне за решета и бобы — все это так и ходило ходуном у тебя в руках в сопровождении бесовских заклинаний, запрещенных нашей матерью-церковью; ведь нет в городе ни одной свахи, ни одной знакомой женщины, которой ты не докучала бы просьбами, рассказывая, как тебе скучно и как хочется замуж!