Гваделорка
Шрифт:
– Это! Что! Такое! Это! Опять! Чикишев и Трубин!..
Разумеется, на месте происшествия возникла вездесущая и бдительная завуч Карина Эдуардовна. Было бы странно, если бы не возникла. И потому никто не удивился. Хнычущий Сенокосов воздвигся над полом. Андрюшка тоже вскочил. А Никитка Кельников вежливо и безбоязненно разъяснил завучу:
– Карина Эдуардовна, они не виноваты ни капельки. Они просто заступились за меня.
Карина Эдуардовна была крикливой и не очень-то доброй. Но она не была глупой. Ее педагогического
– Сенокосов! Марш ко мне в кабинет, там поговорим!.. Кельников, ты не пострадал?
– Не успел, – виновато улыбнулся Никитка.
– Чикишев и Трубин… гм… Я не верю глазам. Вы впервые оказались не друг против друга, а плечом к плечу. Это вселяет надежду… Хотя драться все равно недопустимо… Но я не стану ничего писать в ваши дневники, если вы дадите обещание!
– Какое? – спросил Андрюшка, снова тронув языком губу.
– Вы дадите мне торжественное обещание больше никогда не драться друг с другом… А?
– Конечно! – весело отозвался Федя.
– Ага, торжественное, – беззаботно подтвердил Андрюшка.
У того и другого был богатый опыт подобных обещаний.
Карина Эдуардовна глянула с сомнением, но решила поверить и удалилась. Разбираться с дураком Сенокосовым. Трубин и Чикишев тоже пошли, рядом.
– Если бы ты не упал пузом на пол, а встал на коленки, он бы загремел сильнее, – сказал Федя.
– А если бы ты вделал ему покрепче, он бы…
И в эту секунду они ощутили спинами не то легкий укол, не то мягкий толчок. Оглянулись. Никитка Кельников глядел на них то ли с упреком, то ли с виноватой просьбой. Они одинаково засопели, отвернулись и пошли в свой класс молча.
2
На следующий день (за неделю до летних каникул) уроки закончились раньше обычного, и радостная толпа рванула к дверям. А оставшийся на месте Никель вдруг сказал в спину Трубину:
– Федя…
Негромко сказал, но тот почему-то сразу услышал. Остановился (его толкали).
– Чего?
– Подойди, пожалуйста… Нет, сначала позови Андрюшу…
– Чикишева, что ли? Чего это я буду его звать!
– Ну пожалуйста, – все так же тихо сказал Никитка.
И Федя пошел искать Андрюшку. Догнал.
– Тебя… нас… Никель зачем-то зовет. Идем…
– Чего это я должен?.. – конечно же начал Чикишев. И мигнул. И буркнул: – Ну, айда… если зовет.
В классе было уже пусто. Лишь Никитка сидел на прежнем месте. Чуть-чуть улыбнулся навстречу.
– Ну, чего… – нерешительно сказал Чикишев. – Вот я… мы…
– Ага… – проговорил и Трубин. – Вот…
Они были оба коренастые, круглолицые, с лохматыми волосами пеньковой окраски и вздернутыми носами. С глазами цвета чайной заварки. Светлые бровки их были хмуро сведены.
Сидевший Никитка Кельников смотрел на них снизу вверх. Он опять слегка улыбнулся.
– Вы такие…
– Чо, воспитывать надумал? – сумрачно проговорил Федя и стал смотреть на доску с нарисованной теткой (тетка была похожа на завуча Карину Эдуардовну – кто-то успел на бегу). – На фиг надо…
– Да. Не надо, Ник… – мягко сказал Андрюшка.
– Нет, я не воспитывать… Я вам подарить хочу…
Никель выложил на парту два шарика из волокнистого хрусталя. Размером с грецкий орех. В шариках зажглись искры.
Трубин и Чикишев посмотрели друг на друга. Потом на Никеля. Федя подумал, какое у того бледное треугольное лицо и большущие глаза. И тонкая беспомощная шея. Андрюшка, видимо, подумал что-то похожее.
– Да зачем?.. – пробормотал Федя.
– Ага, зачем?.. – повторил за ним Андрюшка.
– Ну… вы вчера вон как заступились за меня. Вместе…
– Ну и что? Не ради подарка, – насупился Трубин.
– Да. Не из-за него ведь… – согласился Чикишев.
Никель шевельнул шарики, щелкнул ими друг о дружку. И, глядя на них, объяснил:
– Ну… я тоже не из-за этого. А так, на память…
Федю и Андрюшку словно кольнуло холодной иглой. Одинаково. (Они потом признались в этом, когда вспоминали тот случай.)
– На какую еще… память? – выговорил Федя.
Андрюшка же опасливо промолчал.
Никель опять вскинул глазищи.
– Да, вы ведь не знаете… Завтра меня увезут в Москву. На операцию.
Трубин и Чикишев опять посмотрели друг на друга. Потом на шарики.
– Ни фига себе!.. – вполголоса сказал Федя.
– Это… на сердце, да? – неуклюже выговорил Андрюшка.
– Ну да… – с ненастоящей беззаботностью отозвался Никель. И стал смотреть в окно.
Федя посильнее свел брови и решил:
– Ты вот что! Ты шарики сейчас не дари, а отдашь нам, когда вернешься.
Никель глянул на них, словно из темного пространства:
– «Вернешься». Вы же сами понимаете… Это же сердце, а не аппендицит. Сколько там шансов?.. Родители не хотели даже, чтобы операция… а я заставил согласиться. Надоело жить, как в клетке… Ребята, вы возьмите… Посмотрите потом на них и вспомните про меня. А я буду знать про это и думать там о вас…
Тихо-тихо стало. Наконец Федя выговорил:
– Чо про нас думать-то…
Никель лег щекой на локоть.
– А потому что… я и раньше про вас думал. Вы такие… крепкие. Думал: вот бы помирились навсегда, а я бы с вами… подружился. Как мушкетеры… Ну, я никакой не мушкетер, конечно, только все равно… хотелось…
И ясно было Трубину и Чикишеву, что похожий на журавлиного птенца Никель говорит это, потому что боится: вдруг потом не сможет сказать уже никогда… («Еще бы секунда – и я бы заревел», – хмуро признавался потом Феде Андрюшка. Федя на слезы был покрепче, но понятливо сопел.)