Ha горных уступах
Шрифт:
как любил меня.
Hа других и издали
и глядеть не смей!
– Уж дала бы я им! Ведьмы чортовы! Тут и смерть вам!
Она топнула ногой, а потом опять запела от сладкой, безмерной тоски:
Приходи же, молодец,
иль приснись ты мне,
Не могу, сердечный другъ
позабыть тебя…
– Где же он? Господи, Господи!.. Где же он? Сегодня он должен быть у шалашей…
А из за горы, за скалами, в лесу, где овцы пасутся по утрам, послышался резкий мужской голос Яська:
Распеваю песни,
хоть,
Ведь поют же птички,
что бедней меня…
– Ясек! Ясь! – крикнула Кристка и, протянув руки, побежала под гору к скалам. А он, распевая, высокий, стройный, гордый собой, рослый вышел из соснового леса, – белый и блестящий с ног до головы.
– Ясек, Ясек мой! – шептала, запыхавшись, Кристка, бросаясь ему на шею. – Милый мой! Золотой!
– Как здоровье? – ответил Ясек. – Голоден я! Есть там что-нибудь поесть в шалаше?
* * *
Августовский вечер, тихий, безлунный, звездный. Под Волошином лес колышется мерными волнами; шумят сосны в стороне, словно их заворожили.
Взглянешь вверх: звезды на соснах, на ветках, как золотистые ночные бабочки, которых прогнали на эту землю из какого-то золотистого мира. Взглянешь выше с лесных полянок: звезды на скалах, словно горы заворожены и зацвели драгоценными камнями.
Идет Кристка лесом и заламывает руки.
Льются у нее слезы из глаз, и растрепанные косы упали у нее из под платка на плечи; идет и заламывает руки.
А когда сердце стало разрываться от боли, у нее что-то прорвалось в груди, словно плотина от речного разлива, и полилась оттуда жалобная песня. Зазвенел ее голос:
Сердце мое плачет, сердце разорвется,
Яська ожидаю, жду его напрасно…
Сердце мое плачет, чуть не замирает,
Красота моя напрасно погибает…
И неслося эхо. Кристка не знала, откуда берутся у нее эти слова, которых она никогда не слыхала. Села на камне, закрыла руками лицо и заплакала. А потом, когда у нее снова грудь стала чуть не разрываться, оттуда вырвался голос:
Не буду я, не буду постель широко стлать,
Не буду я напрасно Яська ожидать.
Сено на постели слезами б оросилось,
Счастье б, что отняли у меня, приснилось.
Отнятое счастье если б мне бы приснилось,
Я не дожила бы до утра, до свету…
Эхо неслось по лесу. Встала Кристка и пошла за ним. А в груди у нее поднялись ненависть и гнев, и запела она на весь лес:
Если бы я знала, что буду так страдать,
Я просила б Бога дать тебе пропасть;
Чтобы черти ночью путь перебежали,
Чтоб вороны в поле труп твой исклевали!
Если бы я знала, что изменишь мне,
Я сама веревку свила бы тебе.
Эхо стонало в лесу, а Кристка выла, как взбесившаяся сука. Сжала кулаки, и пошла дальше в лес, в лес!.. Мокрый папоротник бил ее по ногам, хворост и мох хрустели под ее ногами.
Эхо стонало от ее песни, а старый горец Михаил Вьюн, у которого все «барабанило» в ушах, так что он спать не мог ночью, поднял голову с подушки, стал прислушиваться и удивился:
– Что это черти так горланят в лесу? Наскучило им в пекле, что ли?
Тем временем Кристка возвращалась к шалашам под Волошиным. Рыдало у нее в груди горе, росло какое-то страшное упрямство. Она не шла, а летела по лесу вверх от Яворовой долины, куда она забрела. Сосновые ветви, которые она гнула грудью и руками, кустарник, на который она налегала бедрами – расступались перед ней с шелестом и свистом; иногда вода хлябала под ногой. Кой-где рогач прыгал, испугавшись, в чащу и исчезал в ней. Кристка, закусив губы зубами, шла лесом в горы.
Уже виднелся свет из шалашей, которые тонули в темноте, в грозном мраке стволов и нависших над землей широких ветвей. Собаки почуяли Кристку и подбежали к ней с веселым лаем, виляя хвостами; она так толкнула ногой одну из них, что та завыла и бросилась к шалашу, откуда сквозь щели в стенах пробивался свет.
– Есть тут кто? – крикнула она у дверей.
– Я тут, – ответил изнутри Ясек.
Она остановилась в дверях. Из низкого черного шалаша, где горел, искрясь, костер, в нее ударило дымом и густым душным запахом смолистого огня, мокрых тряпок и молока.
– Ты один тут? – спросила она, взглядывая на лавку в тени.
– Один. Все в избы спать пошли.
Она переступила через высокий порог.
Ясек сидел на скамье и грел над огнем руки.
– Холодно тебе?
– Что-то руки замерзли, отогреть хочу.
– Отчего же ты не с Ядвигой? Она бы тебе их сразу отогрела.
Ясек язвительно улыбнулся и взглянул на наклонившуюся над ним Кристку.
– Да вот хотел и на тебя посмотреть.
– Не нужен ты мне! – крикнула Кристка. – Слышишь, не нужен ты мне здесь!
– А где? – улыбнулся Ясек. – На постели?
Кристка вспыхнула и на глазах ее заблестели слезы. Она взяла его руками за плечи.
– Ясек!
Он посмотрел на нее с равнодушной иронией и спросил:
– Ну?
Кристка бросилась перед ним на колени. Ветка, которую она задела ногой, брызнула искрами к самому потолку.
– Ясек! Не любила я тебя!?
– Что было, то сплыло, – ответил он, поправляя топориком горящие ветви; потревоженный огонь заворчал и запенился пламенем.
– Не любила я тебя? – говорила Кристка, почти стонала. – Не была я тебе верной эти три года? Ты был первый, ты и последний. Не лечила я тебя, когда Вовулк ударил тебя обухом по голове? Не спасала я тебя, когда Дунайчане окружили тебя на свадьбе? Разве пустила я жандармов, когда они пришли тебя искать у нас, после того, как ты украл деньги в Хохолове? У меня до сих пор синяки на теле, так меня ударил кто-то из них прикладом, когда ты через окно убежал в поле. Не искала я тебя, когда ты упал с козой со скалы на Медной Горе? Ты чуть не замерз тогда. А меня чуть Липтовская пуля не убила. Ясек!