Ha горных уступах
Шрифт:
И запела она во все горло. Вдруг что-то загудело у нее над головой и послышался резкий мужской голос:
– Чего ты так поешь, девка?
Кристка не ответила, ей что-то словно глаза ослепило. Стоит над ней парень, да такой, будто с самого солнца сошел. Блестит у него бляха на груди, блестит застежка у пояса, блестит чупага в руке и кружки, приделанные к топорику, блестит белая чуха[2] на плечах, блестят красные узоры на штанах, а из под черной шапки блестит румяное
Загляделась совсем Кристка; он это видит и улыбается:
– Что ты так глядишь на меня, а?
Кристка была бойкая девка; встрепенулась она от этого ослепленья.
– Испугал ты меня.
А он улыбается:
– Что же, урод я такой? – спрашивает он.
– Куда там! Загудел ты у меня над головой, вот я и испугалась.
Парень постоял минуту; Кристка, видно, ему понравилась. Она быстро глянула на него, прямо в глаза.
– Далеко идешь?
– Куда иду, туда иду… – а потом прибавил: – к Озерам… Там у меня есть овцы.
– А какое это перо у тебя? – говорит Кристка.
– Орлиное. Хочешь его?
– На что мне? Куда я его приколю? К платку?
– Сиди! – отвечал парень и провел рукой по ее груди.
– Ну-ну, тише!..
Она оттолкнула его локтем, так что у него рука назад отлетела и дрожь прошла по телу, а особенно по спине.
– Да ты Христова невеста, что ль?
Он старался не показывать виду, но был смущен. Кристка почувствовала себя совсем смелой. Хотела сказать ему что-нибудь такое, чтобы осмеять его, но, как взглянула на его румяное лицо под черной шляпой, на которой торчало длинное перо, переливавшее на ветру, так и не могла добыть из себя ни одного резкого слова. Он это заметил и снова улыбнулся:
– Можно подумать, что ты злая!
И сел с ней рядом на холмике.
– У меня есть время, – сказал он.
– Да ведь еще рано, – ответила Кристка, чувствуя, что тело у нее словно млеет.
– Что это ты пела, когда я сюда шел?
Кристка сама удивилась: она почувствовала вдруг, что ей стыдно, а этого с ней никогда еще не случалось.
– Да ведь ты слышал.
– Ну, так, как?
– Забыла!
– Как бы я тебе не напомнил!
– А как? – Кристка вспыхнула и отвела голову в сторону.
– Да вот так! – и парень схватил ее за полосатый платок и притянул к себе.
– Откуда ты? – спросила через минуту Кристка.
– Из Гроня.
– А какие овцы у тебя на Озерах?
И недоверие закралось в ее горскую голову.
– И, да я тебе только так сказал. Нет у меня там никаких овец! – сказал Ясек.
– А что?
– Я только пройду теми краями, по Лиловым.
– Куда?
– К Тиховерховью. Повидаться там кой с кем надо.
Глаза его хитро блеснули из-под ресниц. Поглядела на него Кристка: два ножа за поясом и пистолет.
– Э! – подумала она. – Да это разбойник!..
И сразу какое-то удивление и какой-то восторг наполнили ей сердце.
– А когда будешь возвращаться?
– Да так через недельку, иль дней через пять. Тут будешь пасти?
– Тут!
– А как тебя зовут?
– Кристка. А тебя?
– Ян. Поцелуешь?
Кристка сильно покраснела и опустила голову на грудь, потом улыбнулась и взглянула исподлобья.
– Поцелуешь?
Она тихо шепнула: «Поцелую!»
И Ясек обнял ее и поцеловал; сразу какая-то томность разлилась у нее по жилам.
А когда он пошел от нее к лесу, под гору, стройный, высокий, в белой блестящей чухе, с длинным пером на шляпе, отливавшим на ветру, что-то захватило у нее в груди и она бросила ему во весь голос:
Жаль тебя мне, жаль тебя мне,
мил-сердечный друг.
Не забуду, не забуду
никогда тебя.
А он ей ответил уже из лесу:
Не плачь, красотка, хоть на разбой иду,
Помолися Богу, к тебе навек приду…
И долго еще слышалась из лесу его песня – уходила все дальше, все тише становилась, пока не замолкла, не растаяла в глуши лесного мрака. Так и ушел он от нее куда-то в поседевшие от инея Татры – в мороз, в пустыню, в страшное одиночество осени – веселый, распевая песни, румяный, одетый, как в праздник, – с блестящим оружием, с блестящим поясом.
Вокруг Кристки все смолкло.
* * *
В знойный польский полдень шла Кристка под Волошином в сосновый лес, что рос на горах. Издали доносились медные колокольчики овец.
Шла Кристка и пела.
Ты, венок мой девичий,
с головы слетел, –
Тонешь в быстрой реченьке
и потонешь в ней…
– А я не жалею, – думает она в душе и поет.
Гей, вы добры молодцы,
Бога вы побойтесь:
Вы венок мой девичий
из реки достаньте…
– Как же, достанут! Чортовы дети! – говорит она вполголоса.
Прислушалась она минуту… вдали изредка тихо звенели колокольчики. И запела жалобно:
Яна очи синия
мне одна отрада, –
Яна ручки белые
работать не рады.
– И зачем ему? Мало ль серебра в моравских городах да в лавках?..
Эх, Боже! А блестело ж его перышко, блестело, как мы с ним первый раз на пастбище повстречались. Скоро уж три года тому будет, осенью…
Люби, добрый молодец,