Ha горных уступах
Шрифт:
– Я из шляхты, – говорил он.
– И да ведь и цыгане тогда еще красть не начинали, когда ты уж шляхтичем был! – смеялись над ним.
В Кузницах жил пан Вавельский, управляющий; у него была дочь Анелька, красавица, какой еще на свете не бывало. Понравилась панна Вавельская Франеку Селиге.
– Вот мне пара, – говорил он, – словно нас из одной сети вынули, как двух пеструшек.
И раньше он щеголем был, а теперь ему уж и удержа не было. Кожух на нем черный, длинный, красными широкими шнурами обшитый, штаны девятью синими полосками расшиты (а уж самому
Пить перестал, курить перестал, ни-ни, все только деньги откладывал, да рядился. А в костеле святой Анны, в городе, когда там, Бог весть, сколько народу бывало, он умел протолкаться к скамье, на которой сидела панна Вавельская с отцом.
Там он не надоедал Господу Богу. Не помнил, где он, только нос задирал – какой-де я красавец – и посматривал на панну. Да и она на него иногда смотрела из-за молитвенника.
А Франек это объяснял в свою пользу; он был страшно самоуверен и всегда спорил со всеми.
– Полюбила она меня, – говорил он. – Не может иначе быть!..
– Кто?
– Анеля.
– Какая Анеля? Мостова?
– Вот еще!..
– Кубы Ветряного?
– Очень надо!
– Кшентовская?
– На что она мне!
– Да какая же Анеля? Мацькову Анелю за Бронка выдали, Стосецкую тоже выдали, она на Гладкой хозяйничает, не для тебя уж она – какую же ты там еще Анелю нашел!
– Не девка она, панна!
– Панна?
– Панна.
– Да ведь ты мужик!
– Вот еще!.. Я из шляхты!
– Ну! Из той, что коров пасет!
– Ну, и пусть!
– Да скажи же, Франек, не болтай ерунды, какая Анеля полюбила тебя?
– Вавельская.
– Из Кузниц!
– Да.
– Да ты рехнулся?
– Нет, не рехнулся!
– Она тебя полюбила?
– Ну да!
– Да тебе, никак, глаза песком засыпали?
– Нет, не засыпали!
– Ну, если так, что ж ты, – женишься?
– Женюсь.
– Жди! Так ее за тебя и отдадут! Был бы ты хоть органистом или кем нибудь в этом роде!.. А ты кто? Просто рудокоп и только!
– Зато я красив так, что хоть диву давайся!
– Что правда, то правда, – нечего и говорить, не чорт тобой отелился, да только откуда ты взял что она тебя полюбила?
– Посматривает на меня.
– Ну, вот… Да ведь и лиса на картошку смотрит, а есть ее не станет!
Придет Франек в Кузницы за рассчетом, смотрит во все стороны, глаза все проглядит, нет ли где Анельки? Она ему ведь глубоко в сердце закралась. Ну, и добивался того, что иногда подойдет к ней и несколько слов скажет. Она, хоть и панна была, а от него не убегала; в городском платье она только по воскресеньям да по праздникам ходила, а в будни носила простую юбку, платок на голове, и башмаки носила простые, деревенские.
Но раз и не два случалось ей и босиком выбегать. А все-таки ей надо было говорить не «Анеля», а «панна Анеля» – ее отец, управляющий, так всем наказывал.
Пока они только издали посматривали друг на друга, все было ничего. Но вот раз в воскресенье Анеля пошла за брусникой в Ольчиско; Франек Селига подкрался к ней (он на такие дела мастер был). Эх, уж губы в губы впились, руки за спиной обвились – вырвалась.
И вот теперь Франек Селига начал с ума сходить. Узнал он, что она и вышла бы за него, да только пускай отец позволит.
Не прошло и нескольких дней, как Анелька сказала ему, что отец и слышать об этом не хочет, что он нашел ей жениха, портного из Сонча, и выдаст ее за него замуж. Отец сказал еще, что – пусть весь мир у его ног ляжет – и это не изменит его решения. Господом Богом поклялся, что ничего из этого не выйдет. Сердился он страшно, кричал, говорил, что запрет ее в чулан, где он платье прятал, а Франка прибьет, как пса, если он только посмеет подойти к их дому.
В чулан ли он ее запер, или в другое место, но только с той поры Селига не мог ее увидать и только от служанки узнавал, что она его любит и по нем тоскует.
Льстило это ему, но и жаль ему ее было, страсть!.. Объяснила она ему, что люди тут не помогут, разве Господь Бог один…
– А и впрямь! – думает Франек. – Ведь Господь Бог всемогущ; коли я Его попрошу, как следует, неужели Он мне в беде не поможет?
Поблизости не было костела; был костел в Хохолове, другой – в Новом Торге, но это было далеко. Вблизи была только каменная часовня с медной крышей; в ней было Всевидящее Око, сделанное из дерева и покрашенное.
Стояла она у дороги.
Пошел Франек к часовне, снял шляпу, стал на колени и начал молиться:
– Господи Боже, если Ты мне поможешь в этом горе, я Тебе в костел пожертвую столько серебра, сколько в обе руки взять могу. Откуда оно будет, оттуда и будет; из земли ли вырою, в море ли выловлю, из Луптова ли принесу, или украду где-нибудь: Ты уж об этом не заботься, не Твоей головы это дело, а моей. Ты ведь всемогущ и, если захочешь, все в одну минуту может сделать; но я и неделю подожду, только сделай, – честью Тебя прошу, перемени Ты сердце в пане Вавельском, и пусть он нам не противится. Аминь.
Встал и пошел.
Роет он руду, роет, ждет; но все остается, как было. Служанка только ему сказала, когда в субботу он вышел из рудника, что пан Вавельский еще раз рассердился на дочь и отколотил ее палкой.
Прошла неделя.
Идет Франек снова к часовне, становится на колени, снимает шляпу и говорит:
– Господи Боже! А неделя прошла… Что обещал я Тебе, то сделаю. Ты, может быть, чем другим был занят; ну, так пусть еще неделя пройдет. Через неделю я выйду из рудника. Честью Тебя прошу, только не шути: со мной шутки плохи! Если б я не знал, что Ты все можешь, я бы к Тебе не приставал. Но, раз Ты можешь, значит можешь, – сделай так, как я прошу Тебя; ведь тут дело идет обо всем моем счастье, а не об чем другом. Аминь.