Хабаров. Амурский землепроходец
Шрифт:
— А скажи, Ерофей Павлович, откровенно, пошто Зиновьев так взъелся на тебя, что, как ты говоришь, держит чуть ли не за узника?
— Неужели не понятно?
— Коли было бы понятно, не спрашивал.
— Тогда слушай мою правду. Люди подтвердят её. За время амурской службы кое-что сумел я поднакопить. Правда, оказался в долгу как в шёлку. Задолжал прежнему воеводе Францбекову изрядную сумму, взятую у него, когда принялся я снаряжать амурский отряд. Долги выплачивал, но кое-что оставлял и себе. Зиновьев проведал про то и обвинил меня во всех смертных грехах, чтоб опорочить, увезти с собой в качестве узника и ограбить безнаказанно. Поплатились и другие, ежели поговоришь с людьми, убедишься, что я не вру.
— Порасспрашиваю. А к имуществу Зиновьева придётся стражу приставить. Пусть Сибирский приказ разбирается, что там краденое, что благоприобретенное.
— Разумно поступишь, батюшка.
Беседа Хабарова с енисейским воеводой продолжалась ещё долго. На следующий день Пашкова осаждали жалобщики, приносившие свои челобитные. Воевода выслушивал взволнованные и горькие рассказы о корыстолюбии и мздоимстве Зиновьева. Среди жалобщиков оказались бывшие недруги Хабарова Степан Поляков, Константин и Степан Ивановы.
Не спеша ознакомившись со всеми челобитными, Пашков удивлённо произнёс:
— Сердито!
— Как не быть сердитым, когда терпели от окаянного столько обид, поборов, грабежей, — сказал с нескрываемой ненавистью Степан Поляков. — Грабитель он с большой дороги. Пошли, батюшка, наши челобитные в Москву. Кровью сердца они написаны.
— Пошлём, не сомневайтесь, — обнадёживающе ответил воевода.
К вечеру, когда ходоки и жалобщики покинули воеводские палаты, Пашков вызвал рассыльного казака и приказал ему:
— Отыщи мне, хоть из-под земли достань этого Митяйку Зиновьева и пригласил в мои палаты.
— Где мне его найти? — робко спросил рассыльный.
— Это уж твоя забота.
Рассыльный убедился, что воевода не в духе и дальнейших расспросов или возражений не потерпит. Отыскать Зиновьева удалось не сразу. Тот бражничал в доме одного из купцов. Откликаться на приглашение воеводы он не спешил, выдерживал время.
Пашков до встречи ожидаемого гостя принял некоторые меры: усилил охрану воеводских палат, пригласил к себе двух помощников — казачьих сотников.
Наконец в сопровождении своих охранников прибыл Дмитрий Зиновьев. Подходил он к воеводским палатам не спеша, вразвалочку. У крыльца прибывшим преградили дорогу стражники воеводы.
— Велено пропустить тебя одного. А твои людишки пусть останутся на улице, — сказал Зиновьеву суровым тоном начальник стражи.
Зиновьев скверно выругался, но повиновался. Пашков встретил его словами, произнесёнными с ехидцей:
— Наконец-то осчастливил нас своим посещением, Митрий. Мог бы и пораньше наведаться, или государева власть для тебя не существует?
— Нет, отчего же... Собирался к тебе, воевода, да не шибко хорошо чувствовал себя с дороги. Какая-то хворь одолела.
— По тебе и видно. Небось с купчишками бражничал.
— Немощь моя внутри сидит, не увидишь, — дерзко ответил Зиновьев.
— Я не знахарь, чтоб разбираться в твоих немощах. Скажи мне, Зиновьев, почему уклонился от таможенного досмотра, не представил всех бумаг на груз?
— Так ведь... Везу-то в основном собственное имущество.
— Откуда столь много пушнины?
— Что сам скупил у амурских казачишек, что дарили по щедрости душевной. Вот и набралось...
— В таможенных бумагах сие отмечено?
— Зачем же бумаги писать, волокиту разводить, коли то добро моё собственное, а не государево.
— Не много ли везёшь «собственного» добра?
— Так уж получилось.
— А люди твои говорят другое.
Зиновьев насторожился, а Пашков сделал паузу, пытливо вглядываясь в собеседника, и продолжал:
— Вот что я тебе скажу: весь твой груз, который не записан должным образом, своей воеводской властью задерживаю.
Почувствовал Зиновьев, что дело принимает нежелательный для него оборот, и с обидой воскликнул:
— Пошто обижаешь, воевода? Грабитель я какой, что ли?
— Помолчи, не перебивай. Твои люди утверждают, что ты первостатейный грабитель, вымогатель.
— Это всё Ерофейка Хабаров наябедничал. У самого-то пыльце в пушку.
— Не только он в обиде на тебя. Многие на тебя жаловались, писали челобитные, обобрал, мол.
— И ты поверил?
— Одному жалобщику мог и не поверить. А когда таких обиженных, обобранных тобой десятки, как не поверить?
— Как же ты с моим грузом поступишь?
— А вот как: направим его с надёжными людьми в Первопрестольную. Пусть Сибирский приказ разбирается с ним — что в этом грузе твоё, законное, что незаконное, то бишь награбленное.
— Зачем ты так, воевода? Я всё же государев человек, как и ты.
— Я говорю, приказные разберутся. А теперь, Никитич, слушай меня.
Пашков обратился к одному из сотников, рослому седобородому человеку, свидетелю разговора воеводы с Зиновьевым.
— Слушаю, батюшка, — угодливо отозвался тот.
— Возьмёшь десяток казаков. Нет, десяток мало для того дела. Как бы наш гость что-нибудь не выкинул. Два десятка возьми и непременно вооружённых. Груз Зиновьева, не подписанный в бумагах, препроводите в казённые амбары и опечатайте.
— Побойся Бога, воевода. Господь всё видит, — причитал Зиновьев.
— В этом ты прав. Бог всё видит. Всевышний и подсказал мне, как я должен поступить с твоим добром.
За стол Пашков Зиновьева не пригласил. Лично сам проследил, чтоб отряд казаков во главе с сотником направился налагать арест на неправедными путями собранное имущество. Дал напутствие отряду.