Ханидо и Халерха
Шрифт:
— А молодых зачем за собой приволок? Чтоб они увидели, как тебя раскаиваться повезут в Среднеколымск? Я слышал — впереди попа едут казаки.
— Ты ум потерял, Пурама, — перепугался шаман. — Я раскаиваться хочу. Нынче я светлый, как лед. А то пьяному не поверили.
— Кайся. Я тоже не слышал. Это мудрее, чем драка. Только не думай, что он тебя сразу простит. Может, он захочет пожаловаться исправнику.
Толпа напряглась в ожидании, еще не зная, что может произойти. Старики были готовы услышать какое-то ужаснейшее разоблачение, а молодые собирались устроить такой злобный, злорадный шум, а может и драку, что в суматохе встречи попа юкагирскому идолу-выскочке ничего не оставалось бы, как потихоньку скрыться без следа и примет. Угроза Пурамы и замешательство шамана-чукчи ничего не изменили и еще ни о чем не говорили — просто начинался скандал. Но толпа решительно ничего не знала о подоплеке дела, не знала, что для Каки означает упоминание о казаках и исправнике.
— Нинхай! — свалил шаман голову набок и плаксиво перекосил лицо. — Глупый я, плохой человек. Пью на старости лет, говорю — не помню что. Пустил сплетню. Выкинь из сердца обиду.
Ожидавшие хлебнуть горячего ветра вдруг получили в лица брызги холодной грязи. Толпа зашипела, не понимая, что происходит, но чувствуя, что шаману уж невозможно противоречить самому себе.
— Тут что происходит? Ты зачем нас позвал? — набросились на Каку старики.
А Кака, воспользовавшись этим шумом, склонился над самым ухом Косчэ-Ханидо и быстро заговорил:
— Сволочь, меркешкин. Долго буду жалеть, что не задушил тебя в тот день… — Но тут толпа стихла, стараясь расслышать его Слова, и шаман громче продолжил: — Вырви мой болтливый язык, нинхай, топчи мое лицо — твоя воля. Если этого мало — пей мою кровь, сейчас пей!..
В толпе кто-то с омерзением плюнул, кто-то сказал:
— Он одурачил всех нас, он сговорился юкагира превозносить!
А Кака ничего не хотел слышать. Снова склонившись к уху Косчэ-Ханидо, он опять зашипел:
— Двуногая ты собака. Не верь моим словам — я их обратно возьму, когда время придет. Я буду пить твою кровь. Своими пальцами задушу. И передай это все Курилю, если он не подслушивает. Игра начинается только. Ваши грехи — для меня сало, на котором я буду дальше жиреть… Прости меня, нинхай, прости. Пусть меня покарают юкагирские келе, пусть русский келе мне выбьет глаза, а ламутские оторвут язык. Пусть якутские келе отнимут мой бубен, если я даже не в своем уме повторю сплетню… Пятью пальцами молю тебя о пощаде…
Пока он так изуверствовал, Косчэ-Ханидо наливался невыносимой ненавистью. Его большие и распухшие от мороза пальцы свернулись в огромный кулак. На эту вспышку вражды Косчэ-Ханидо сам вызвал шамана, подбросив ему волка с перерезанной глоткой. Но он считал, что Кака поймет силу его ненависти и испугается. А он не испугался. И сейчас было самое время ударить его: нет же иного способа образумить шамана-бандита. Тем более что на этот счет и договоренность была.
И он чуть не замахнулся. Однако пальцы его сами собой разжались.
Какой-то голос подсказал ему, что с этого нельзя начинать большую жизнь. Да тут кстати из тордоха выскочил Ниникай, а за ним спокойно вышел Куриль. Все, кто столпился возле самого входа в тордох, притихли.
— Что тут за шум? — спросил Куриль, обведя всех будто бы удивленным взглядом.
— Старые умные люди в игрушки играют! — зло ответил старый ламут. — Не достойно это, хозяин.
— Подождите, я ничего не знаю. Когда мне играть! Я вижу здесь почти всех женихов нашей красавицы! А вы-то чего пришли? Молодые, красивые, а бросились вот на эту тухлятину. Последнее дело — унижать соперника… Ты опять, Кака, хотел сплетню пустить, да испугался чего-то? Так я больше не потерплю. Собрал приезжих, которые не знают, что ты на обмане и злобе живешь. Говори о моем сыне что хочешь. Ну, говори!
— Э, чукчи! — смело пошел через толпу Ниникай. — Мы, может, прокатим его в тундру шаганий на пять и там бросим? Не бойтесь: он не шаман.
— Погоди, Ниникай, — громко сказал Пурама. — Я, однако, поеду встречать казаков, а если их нет — подамся к исправнику. Скажу, что Кака смуту начал.
И попятилась, поползла толпа в стороны, освобождая вход в высокий тордох.
Куриль повернулся и скрылся за дверью.
— Уезжай из стойбища, — задержался возле Каки Ниникай, направлявшийся за Курилем. — Или ночь для тебя будет очень холодной.
Круто повернувшись, Кака бросился в тордох Куриля.
А хозяин тордоха уже сидел у стола-доски и тянулся рукой к бутылке, которую успела поставить догадливая жена. Увидев Каку, он громко сказал:
— Э, сын, Ниникай, а ну дайте под зад этому человеку, которого нельзя назвать человеком.
— Куриль! — бросился к середине тордоха шаман и скорей упал на колени. — Это не я начал. Он, твой звереныш. Он заехал ко мне и бросил к ногам зарезанного, всего залитого кровью волка. Мы так не договаривались!
— Какого волка? — удивился Куриль, переводя взгляд на Косчэ-Ханидо, остановившегося у входа.
— Он обманывает, — ответил на его взгляд Косчэ-Ханидо. — Это не волк. Это его келе, его злой дух. Я убил его злого келе.
— Да вы что — черти! — стукнул Куриль дном бутылки о доску. — Откуда у него келе, и ты что говоришь, адо?
— Был у него келе, — серьезно стоял на своем парень. — Он его напустил на меня, когда я оказался в тундре один. Теперь его нет.
— Ха-ха-ха! — вдруг засмеялся Куриль, откидываясь назад. — Был и нету? А? Как же ты теперь-то будешь, Кака? — Он снова изменился в лице, потянулся к миске, взял из нее кость-мосол от бедра — и бросил ее шаману. — Держи. Это подарок мой.
— Зачем мне кость! Я не собака! — оскорбился Кака. Он бросил ее обратно на доску, повалив сразу стакан и бутылку.
— Возьми, я сказал! — сверкнул глазами Куриль. — Грызи ее. И думай. Я буду к тебе приезжать, а ты будешь показывать мне эту кость. Если она пропадет, я буду знать, что ты забыл мое последнее предупреждение. Я все слышал, что ты шептал моему сыну, сволочь! — Он так стукнул своей пухлой рукой по доске, что вся посуда подпрыгнула и загремела.