Ханидо и Халерха
Шрифт:
Влияние твое на чукчей и на юкагиров большое. Вот я и хочу, чтобы ты мне не вредил, а по возможности помогал.
Ниникай замер в ожидании новостей, хотя и не верил, что услышит что-то невероятное. Ну, а угроза его не пугала, да она и не была новой.
— …Двадцать снегов назад, Ниникай, я сидел на камланиях с закрытыми глазами. Люди думали, что я сплю. А я спал, спал, да и растоптал шаманство.
Последние годы я больше с богачами, купцами и русскими начальниками нюхался, и ты решил, что я забыл, из какого я рода… Правда, я проглядел вот этого умного дурака! — Сверкающий бисером Куриль кивнул лысой головой в сторону Косчэ-Ханидо. — Я из-за него даже хотел задушиться — так мне было досадно.
Он же мне обрезал обе постромки! Ты еще не понимаешь, какое дело погибло бы из-за тебя?
— Я? Я… постараюсь понять, — вскинул свои острые брови Косчэ-Ханидо. — Новостей слишком много — я думать не успеваю. Видно, я жил в слишком маленьком тордохе, чтобы большие мысли понимать с половины слова.
— Хватит вспоминать прошлое! — одернул его Куриль. — Не было этого прошлого… Ке! Слышишь меня? — позвал он жену. — Принеси-ка нам три миски с мясом и чаю.
— Сейчас принесу! — отозвался услужливый голос из пристройки к заднему выходу.
— Так вот, Ниникай, — продолжал Куриль. — Сегодня ночью ты полежишь с открытыми глазами, поставишь рядом свою смуту и мою смуту и от тайного разговора с Косчэ-Ханидо ты откажешься.
— Не знаю. Сначала тебя послушаю, — честно сознался чукча.
Они замолчали: колыхнулась тяжелая занавеска, незаметно прикрывавшая выход, и в тордохе появилась жена Куриля.
Еду готовили во втором, малом тордохе, поставленном сзади большого, туда и вел другой, огороженный и утепленный ход. Значит, хозяйственный угол — лачидэдол — здесь стоял так, для глаз.
Жена юкагирского головы была женщиной пожилой, но не знавшей никаких особенных тягот и потому расцветшей к старости, когда улеглись муки бесплодия. Большинство северянок уже на пятом десятке становятся некрасивыми — лица и шеи их покрываются сетью морщин, руки скрючиваются, будто злое чудовище незаметно, ночами, что ли, мнет их кожу, выкручивает суставы. Лицо Ярхаданы Куриловой испещрили тоже морщины, только хорошая пища, постоянная жизнь в тепле, а не на ветру не позволили им стать глубокими трещинами. Ни один зуб у нее не выпал, и щеки не провалились, скулы не выпирали. Она много лет уже умывалась с мылом, и лицо, наверное, поэтому было чистым, опрятным. И руки у нее не одряхлели. Спокойствие, доброта, уравновешенность светились в ее чуть великоватых глазах. Она была мягкой, какой-то уютной женщиной. Сегодня она разнарядилась под стать знаменитому мужу: домашняя пестрая шубка с орнаментом была оторочена горностаями с черными хвостиками, на шее — снизок в десять черных тяжелых бус, на запястьях — резные браслеты из мамонтовых клыков, а камусы сплошь усыпаны бисером. Косчэ-Ханидо от изумления даже рот раскрыл. Следя за тем, как Ярхадана ставит на пол доску с едой, он почему-то подумал: какое же это было бы счастье на всю жизнь, если бы вот такая женщина хоть один раз в детстве пришла к нему в полог и рассказала сказку! Но стоило жене Куриля выпрямиться, повернуться спиной, и Косчэ-Ханидо тут же увидел свою мать, любимую до безумия и до безумия жалкую.
Он не услышал приглашения пересесть к еде, но поднялся, быстро заметив жест Куриля. Глаза его словно залило горячим жиром: вдруг стало обидно за всю свою тяжкую, грустную жизнь.
Парящее мясо ели поспешно, как будто боялись, что поп захватит их за едой. Нет, просто еда была для двоих чужой, а для хозяина необязательной — он не хотел, чтобы гости смущались, и только изображал голодного.
Руки с браслетами опустили стеклянные граненые стаканы. Для Косчэ-Ханидо это были диковинные прозрачные кружки без ручек, но он даже не удивился этой невидали. Он снова чувствовал себя человеком, лишь случайно и на короткое время попавшим в чужой для него мир.
Хозяйка разлила чай. Отпив половину стакана, Куриль вытер лоб пестрой тряпицей и заговорил:
— Слушайте меня оба. Второй раз такого разговора не будет — я начну дело делать. На чьей тундре живет Чайгуургин и все чукчи? На своей, на чукотской живут. Я и все юкагиры — на юкагирской, ламуты — на ламутской земле. А кто здесь настоящий хозяин? Мы? Мы уже давно только кочуем по тундре. А настоящие здесь хозяева русские и якуты. Кто распоряжается нашей пушниной, кто сгребает ее, скрывая настоящую цену? Потонча, Мамахан, Третьяков, Березкин — все якуты. Вон еще Коновалов, тоже якут, из самого города руки тянет сюда. Нас грабят, а мы как будто не видим. А ты говоришь, Ниникай, что наши люди бедные только оттого, что наши богачи слишком богатые и слишком жадные. Американцы спрашивают у исправника разрешение на торговлю? Спрашивают. И исправник со своими советниками для царя долю берут. Якуты не спрашивают разрешения — хватают, и полный барыш — себе.
— Ты прав, — сказал Ниникай. — Якуты нам везут коровьи шкуры, водку, чай, нарты нам делают. Но торговля, конечно, не честная. Мы же не знаем, по какой цене пушнина идет в городах.
— Вот и ты со мной соглашаешься! — заметил Куриль. — А для бедного человека разве не важно, сколько взять за песца чаю, табаку или пороха? Это даже для меня и для тебя важно. Может, надо в пять раз больше брать… Вот наши люди и не будут заваривать кипяток брусникой и траву не будут курить.
— Но если мы купцов за горло возьмем, то простым якутам жить тяжелей будет, — возразил Ниникай. — Мы же их одеваем, оленину им шлем, помогаем далеко ездить.
— А товар отчего дорожает? От нехватки и еще от прижима. Простой товар не прижмешь — испортится, загниет. Его надо сбывать. И будет его не меньше, а больше. Потому он даже подешевеет. Да за ним скупщики и не гоняются. Пушнина — в ней нажива. Есть у нас и другой ценный товар — камусы, кость, лучшая рыба чир, шкуры морских зверей, языки и губы телячьи. Да мы только цены такому товару не знаем. Но товар этот наш! Вот мы и должны иметь от него главный барыш… Мы сами торговать будем. Чайгуургин согласен со мной, что нам своих купцов надо иметь. Я найду ловких мужиков, помогу развернуться им. А потом здесь, возле божьего дома, ярмарки буду устраивать. Товар сюда поплывет, а поплывет — тут и осядет.
— Мудрая у тебя голова, Афанасий Ильич! — сказал Ниникай, захваченный рассуждениями властного Куриля.
Однако этот властный Куриль тут же добавил, не обращая внимания на похвалу:
— Вот так я заставлю людей зашевелиться. От этого и нам будет выгода, и царю.
Ниникай даже выпрямился от растерянности. Он цокнул языком, будто в драгоценной шкурке обнаружил дыру.
— Ну, вот тут я уж не понимаю! — воскликнул он. — Сам сказал, что не согласен с русским владычеством, и сам собираешься им помогать. Может, ты и ясак закрепишь?
— Я хочу стать свободным соседом! Ни русским, ни якутам подручным не буду. А равноправным соседом буду. Потому и в рай не собираюсь скоро уехать, для того и веру общую принимаю, для того и хочу иметь своего попа и ученого помощника. Это я для тебя говорю, Косчэ-Ханидо. И у тебя в жизни будет эта цель. Запомни. Большой сосед не должен мучить маленького.
— Значит, ясак не отменишь?
— Нет!
— И царю помогать будешь?
— Буду!
— Так, — стукнул Ниникай граненым стаканом о доску и поднялся на ноги.