Ханидо и Халерха
Шрифт:
Но уходить он уже не собирался, начал шагать за спиной Куриля.
— Почему? — спросил он.
— Потому, что с русскими у нас одна земля, разделенная только реками и горами. А уйдут русские, ослабнет царь — к нам придут американцы. Эти совсем нам чужие. Они тут все подгребут, все увезут за море. И тогда нам конец. Знаешь, на каких они лодках плавают? На одну лодку могут загнать весь твой табун.
— Но и то, что царские люди делают, тоже не лучше. Они богачей-то терпят лишь потому, что с нас можно много содрать. А простой народ для них — скот двуногий. Поборы, поборы — конца этому нет. Без подарков, без взяток в остроге не появляйся. У нас голод, люди родственников закапывать не успевают, а ясак давай! Да они за этот ясак хоть бы табаку гнилого прислали, хоть бы пороху, чтобы для них же зверей настрелять. Ничего. Вот эту серебряную побрякушку тебе прислали. И все!
Куриль вздрогнул, чуть разжал плотно сомкнутые губы, но обмяк и насупился. Медаль у него висела на левой стороне груди, и, хоть она терялась на белой шубе, да еще среди бисера, он все-таки повернул голову вправо, бессмысленно уставившись на руки Косчэ-Ханидо.
— А под рождество помнишь, как угрожал нам Друскин? — не успокаивался Ниникай. — Шомпола, темный дом, пуля в лоб…
— Ладно. Помолчи, — сердито сказал Куриль. — Вижу не меньше тебя… А медаль за продвижение светлой веры дана. — Он хотел налить еще чаю из медного чайника, но раздумал, поставил чайник на место, отодвинул стакан. — Вот построю божий дом, укреплюсь немного и поеду к исправнику… с большим разговором…
Последние слова Куриль произнес тихо и примирительно. Ниникай же ничего не ответил, и Косчэ-Ханидо показалось, что больше и говорить не о чем. Ему было обидно, нехорошо оттого, что замолчал Ниникай. Резко настроенный против властного и неимоверно богатого старика, бедняцкий сын Косчэ-Ханидо очень хотел, чтобы верх остался за Ниникаем, чтобы ушел он из тордоха с поднятой головой. Тогда он почувствовал бы какую-то свободу и опору в этой свободе.
Но сейчас верх оказался за Курилем, и справедливо за ним, потому что мысли его были смелыми, размашистыми и направленными на добро для всех. Ниникай же ни разу по-настоящему не прижал Куриля и не сказал, что можно и нужно бы сделать лучше того, на что решился Куриль. И хоть Косчэ-Ханидо хорошо понял, что чужой отец его, а верней, его властелин вроде бы дело ведет к добру, на душе у него было нехорошо, как-то навыворот. Неужели придется изменить своим чувствам и убеждениям — вдруг забыть прошлое, признать это прошлое маленьким, даже ничтожным — и полюбить Куриля?.. От этой последней мысли Косчэ-Ханидо невольно передернул плечами.
Но это только казалось парню, попавшему в водоворот событий, что у двух богачей нет больше мыслей. Он ошибался. Ниникай долго разглядывал диковинный хозяйственный угол юкагирского головы, а потом вдруг проговорил:
— Стало быть, ты поедешь к исправнику. Ну что ж… Только придется тебе меня с собой брать.
— А как же. Возьму. Что я без Ниникая? — Куриль сидел неподвижно, положив на колени руки. Он смеялся над чукчей.
— Сорвет он с тебя, Афанасий Ильич, медаль, сорвет. И печать отнимет. И попадешь ты… Это ведь смута! — Ниникай быстро подошел к сидящему Курилю. — Ты что, Афанасий Ильич, не понимаешь, что это вызов царю?
— Если за такое дело возьмется глупый, то, конечно, получится смута. И даже если умный не рассчитает, когда свой нрав показать, тоже загубит дело. Я с божьей помощью все потихоньку улажу.
У Ниникая не было дружбы с врагами царя — со ссыльными. Но кое с кем из них он все же встречался. Правда, основательно поразговаривать с ними не удавалось, к тому же он слабовато знал русский язык. И все-таки главные намерения этих русских Ниникай хорошо понимал, ну, а остальное домысливал, как хотел. Сейчас, опять разглядывая богатый тордох Куриля, он напрягал все свое воображение, стремясь догадаться, какими словами разбил бы самонадеянность юкагирского головы любой из ссыльных. А такие слова были, и очень верные, он это чувствовал. Знал же он, например, что русские давно живут так, как будут жить северяне по расчетам размахнувшегося Куриля, однако именно из-за такой жизни у русских и случаются вечные смуты. Только это не убедит его: к такому разговору он давно готовился — зашвыряет словами.
— Все ты обдумал, Куриль, все, — сказал Ниникай. — Только совсем забыл, что исправник завертелся не зря. Слухи-то — помнишь, я говорил? А вдруг это правда? Вдруг дела обернутся так, что купцы-якуты без товара останутся, а Друскин твой вместе с Томпсоном в Америку уплывет? Что будет тогда?
Косчэ-Ханидо насторожился. А Куриль закряхтел и поднялся на ноги.
— Тогда ты вожаком станешь, а я — кумаланом, — сказал он, прикрывая спокойствием раздраженность. — И я погляжу… Ты первым делом оленей раздашь всем людям, а потом караваны погонишь в Якутск. Захочешь холмы ситца, чаю и табаку навозить в тундру. Но пока твои караваны туда доберутся, бунтари без тебя разграбят все дочиста. И начнется мор и людей, и оленей. А тогда уж придется тебя провожать пинками… Пойдет? Мальчишки! — резко остановился он. — Если нет бога, то чутье у народа есть? Или народ сам себе враг?
— А ты хоть с одним ссыльным в жизни своей разговаривал? — закипел Ниникай. — Дураками считаешь их?..
И вдруг он словно споткнулся, оборвал речь. Зашевелилась сэспэ, и в тордохе появился шаман Кака.
Черт в спину толкает этого наглеца! Какой разговор оборвал!..
Косчэ-Ханидо чуть не вскочил, чтобы выпихнуть шамана обратно. Сдержался — только заиграл желваками скул.
ГЛАВА 18
Кака пришел ответить на вызов Косчэ-Ханидо. Окровавленная туша волка лишила его покоя. Не испещренная татуировкой половина лица была бледно-желтой, глаз с бельмом закатился вверх — и это говорило о том, что шаман взбешен до предела.
— Что тебе надо в моем жилье? — грозно спросил Куриль, вымещая на нем гнев: тут Ниникай задел его за живое, а под ногами еще это чудовище путается.
— Апанаа, — сказал шаман очень трезво, — там люди… Они требуют, чтобы я вышел к ним вместе с известным богатырем, твоим достойным сыном… Чтобы я при нем повторил раскаяние.
— Опять что-то задумал? — еще более грозно сказал Куриль. — Сам небось и собрал народ. Смотри! На этот раз со мной не сторгуешься… Ладно, идите, объясняйтесь с народом.
Косчэ-Ханидо глянул на Ниникая, как бы стараясь проверить, стоит ли быть настороже. Чукча моргнул глазом, который слегка прикрывала длинная челка волос. И Косчэ-Ханидо напряг икру правой ноги, проверив, на месте ли нож.
Они вышли.
И только они вышли, как Куриль тут же подскочил к потайной щели и отодвинул кусок шкуры. Он не видел происходящего возле тордоха, зато все хорошо слышал.
Странный народ столпился возле самого входа — одни старики и хорошо одетые парни. Косчэ-Ханидо насторожился, сразу сообразив, что дело серьезное. Старики хмурились, незнакомые парни косились. Косчэ-Ханидо придал лицу ленивое выражение и ничуть не изменился, увидев разгоряченного Пураму, быстро ставшего между ним и шаманом.
Кака перекосил лицо: у него что-то срывалось.
К толпе между тем подходили местные парни — юкагиры и чукчи, а за ними самый разный любопытствующий народ.
И Кака опустил голову.
— Что? — спросил Пурама толпу. — Хотите поглядеть на юкагирского богатыря? Поглядите. А что ж не поглядеть! Можно бы и подраться. Только он злой и дерется, как русский. Кого покалечит, тот всю жизнь будет молча сказки рассказывать о богатыре… Зачем людей столько собрал, Кака?
— Совсем не для драки люди пришли, — завертелся шаман. — Старики захотели, чтоб я еще раз раскаялся.