Ханс Кристиан Андерсен
Шрифт:
Есть такая сказка про волшебное золото: человек получает его от маленьких седобородых гномов на залитом лунным светом холме. Набив карманы, он спешит домой, не помня себя от радости. А утром золото оказывается всего лишь кучей пепла или сухих листьев.
Обманчивым золотом гномов оказались и деньги, полученные Хансом Андерсеном за согласие надеть солдатский мундир. С каждым днем их цена падала, и скоро они превратились в бумажки, стоившие немногим больше сухих листьев. Государство выпустило слишком много бумажных денег, и произошел финансовый крах. Еще до отправки мужа в Гольштейн Мария обменяла оставшиеся у нее ассигнации на новые деньги, выпущенные, чтобы спасти положение.
— Не может быть! — отвечал он на все убеждения. — На этих деньгах стоит подпись короля, значит они настоящие.
Но подпись короля не могла спасти даже новые деньги. Они продолжали обесцениваться, нужда в стране росла, и лучшие экономисты ломали голову, как поправить дело. А война все продолжалась.
Мария с сыном переселились на чердак, уступив свою комнату другим жильцам до возвращения мужа, на которое она твердо надеялась. Это ей обещала гадалка, а гадалки уж знают, что говорят! Старуха уверяла, что, если бы Мария принесла ей золото или серебро, дело было бы куда вернее: можно было бы сварить волшебное зелье. Но Мария могла отдать всего-навсего одно тоненькое серебряное колечко. Поэтому, наверно, зелье хоть и было сварено, но действовало очень слабо.
На чердаке было холодно, скреблись мыши, и косой потолок спускался так низко, что Ханс Кристиан задевал его головой. Он почти не выходил на улицу: Мария боялась выпускать его после болезни на холод в старой тесной курточке. Задумчиво грызя оставленный ему кусок хлеба, мальчик размышлял о мышах. Очень бы интересно было заглянуть к ним в норку и узнать, как они живут! Наверно, мышата тоже остаются на целый день без мамы, потому что они часто пищат, жалобно и тоненько. А мама бегает и ищет, чего бы поесть. Тайком он ссыпал около щелей в полу оставшиеся у него крошки. Его мама не должна была об этом знать, она бы рассердилась. Но мышиная мама тоже ничего не знала о его добрых намерениях и упорно отказывалась подружиться с ним, так что поиграть было не с кем.
Иногда он радовался даже посещениям своей сводной сестры Карен, которую недолюбливал. С Карен были связаны какие-то многозначительные намеки и умолчания в разговорах взрослых. Подхватив несколько неосторожно оброненных при нем слов, Ханс Кристиан понял, что отец Карен был очень нехороший человек, в чем-то ужасно обманувший мать и не желавший заботиться о дочке. При отце Ханса Кристиана мать никогда не упоминала об этом человеке, да и о Карен говорила редко. Девочка росла в соседнем маленьком городке у другой бабушки, которую Ханс Кристиан почти не знал. Теперь она жила в няньках у богатых людей и в отсутствие сапожника Андерсена иногда заглядывала к матери. Карен была упряма и строптива, в играх любила верховодить, лазила на деревья разорять птичьи гнезда, метко бросала камни в пробегавших собак и кошек, и все это было совсем не по душе Хансу Кристиану.
Кроме того, она любила дразнить мальчика, и начавшийся мирно разговор большей частью кончался ссорой.
— Какой ты хвастунишка! — фыркала она, слушая его фантазии о подвигах, которые он совершит, когда вырастет. — Где тебе странствовать по свету, ты ведь всего боишься: и коров, и темноты, и воды. И силы в тебе совсем мало. Играй-ка ты лучше со своими куколками!
Ханс Кристиан обижался до слез и доказывал, что он ничего не побоится, когда будет очень нужно.
— Ну, так, наверно, этого никогда не будет, — насмешливо предполагала Карен, — и просидишь ты весь век у маминой юбки. А я вот скоро уеду куда глаза глядят — надоело мне тут сидеть!
— И уезжай, пожалуйста, никто тебя не держит!
— И уеду, никого не спрошусь! А тебя мама не пустит.
— Пустит, пустит! Она меня больше любит, чем тебя, потому что
Карен бледнела, и ее темные глаза сердито сверкали.
— А ты трусишка и плакса, да еще уродец в придачу! — бросала она и убегала, хлопнув дверью.
Нет, лучше было сидеть одному, чем с Карен! И почему только ее называют его сестрой? Никакая она ему не сестра, сестры такие не бывают.
И Ханс Кристиан сидел один или с бабушкой, рассказывавшей свои излюбленные истории о былом величии дома Андерсенов, или со старой Иоганной из госпиталя. Она приходила прибираться к пасторской вдове по соседству и на обратном пути заглядывала проведать мальчика. Он с нетерпением ждал ее, потому что старая Иоганна знала массу интересных вещей чуть не о каждом оденсейском камне или старом дереве. И все это чистая правда, а не какие-нибудь небылицы, говорила она.
Ханс Кристиан с жадностью слушал про то, как много лет назад с церкви сорвался огромный колокол, пролетел по воздуху и упал в реку. Потому это место и называется Колокольный омут. Как раз там живет и старик водяной, который любит заманивать к себе людей. Иной раз можно услышать звон колокола, доносящийся из воды, особенно если в городе кто-нибудь должен умереть. А под развалинами старой церкви есть подземный ход, и он тянется до самого холма Монахинь. Ночами кто-то бродит по подземелью и стучится в окованную железом дверь, выходящую наружу. Ну, а блуждающие огоньки на холме Монахинь и на Монастырском болоте — это грешные монашеские души, которым нет покоя после смерти. Если человек родился в воскресенье, то он может их увидеть при встрече, а обыкновенные люди видят только огонек.
— Помнишь старый дом на углу городской площади? — спрашивала старая Иоганна. — Там когда-то жил Оле Багер, и он был такой богач, что сам король брал у него взаймы. Он посылал за море свои корабли, и они возвращались полные всяким добром. Только раз как-то Оле в гневе избил девочку-служанку. Тогда ее мать пришла к нему с чашей воды, где плавали ореховые скорлупки, подула на воду — и все скорлупки перевернулись. «То же будет и с твоими кораблями», — сказала старуха. И вправду, все корабли потонули в море. Так он был наказан за свою жестокость. А вот есть такое имение Глоруп недалеко от города, так тамошний злой хозяин вот уже сотни две лет после смерти разъезжает по ночам в черной карете на черных лошадях, и сам он черный как уголь, только глаза горят!
Сердце замирало у Ханса Кристиана от таких рассказов, но все-таки он готов был слушать еще и еще. Жаль, что старой Иоганне приходилось, наконец, отправляться домой.
Подошло рождество, но дома не было на этот раз ни елочки, ни печеных яблок, ни сладкого риса, не говоря уже о жареном гусе.
Закутавшись потеплее, Ханс Кристиан пробежался вечером по улицам города. Деревянные башмаки звонко стучали по обледенелым камням, изо рта шел пар.
Дуя на зябнущие руки, он заглядывал в ярко освещенные окна особняков: там в дрожащем свете свечей пестрели и сверкали нарядные елки, вокруг них прыгали дети, а на столах стояли всякие вкусные вещи. Вот если бы гусь соскочил с блюда и вперевалку побежал прямо на улицу, к Хансу Кристиану… Но гусь спокойно оставался на своем месте, не подавая признаков жизни, а мороз крепчал, так что пришлось поторопиться домой, пока нос не побелел.
Несколько дней спустя он сидел дома и думал о рождественских подарках: если их хорошенько представить себе, то это будет почти как на самом деле!
На лестнице послышались шаги, и в комнату вошел какой-то солдат, худой как щепка, с измученным лицом. Он уставился на мальчика рассеянным тяжелым взглядом, потом слабо улыбнулся и кивнул головой:
— А, малыш, это ты… Как же ты вырос!
В звуках хриплого слабого голоса было что-то очень знакомое. Мальчик застыл на месте, всматриваясь.