Ханский ярлык
Шрифт:
— Ну и как он?
— Парень как парень, на коне как влитой.
— Мы не для коня высматриваем, для дочки.
— И для женитьбы годится. Александр-то старший сын у Дмитрия, значит, ему и стол переяславский перейдёт.
— Ну уж так...
— Да-да, мать. Ещё от прадеда так пошло. Невский-то был старшим сыном, ему отец Ярослав Всеволодович ещё при жизни Переяславль отдал. А Дмитрий у Невского, старший, тоже Переяславль получил.
— Ещё впереди Василий был.
— Что толку. Василия за ослушание Невский ещё в молодости лишил прав наследства и в ссылку
— Так съездишь?
— Съезжу, мать. Вот освобожусь маленько, найду заделье к великому князю и съезжу.
— Какое тебе ещё заделье, Святослав? Судьбу сестры решать надо. Вот главное, а всё остальное — ерунда.
85
Василия за ослушание Невский... лишил прав наследства и в ссылку отправил. — Новгородский князь Василий (?—1271) отказался повиноваться отцу, когда тот был вынужден выполнить требование Орды (1257 г.) о переписи и выплате дани новгородцами. Бояр, его «наставников», Александр Невский «казнил без милосердия», народ считал их виновными, «ибо они возмутили сына против отца». Василий бежал, был схвачен в Пскове и отправлен под стражей во Владимир.
— Ну ладно, ладно. Поеду.
Ксения Юрьевна не напрасно беспокоилась о Ефросинье, чуяло материнское сердце, что пора дочке подошла. И по поведению её догадывалась, и по месячным, начавшимся с четырнадцати лет. Груди яблоками налились, бёдра крутые обозначились. Девушка. Невеста.
И сама Ефросинья чувствовала какое-то томление в груди, чего-то недоставало ей, вдруг поймала себя на мысли греховной, что всё чаще об отроках думать стала. Присматриваться к ним. Правда, пока исподтишка, чаще через окно в светёлке. Вон на двор выехали верхами брат Миша с Сысоем. Сысой-то, гляди-тко, уж мужчина, считай, усов и недостаёт. Крутнулись по двору, ускакали куда-то. Исчезли. Куда? Спросить? Ещё что подумают девки. Но ведь там брат.
— Тось, а куда это Миша поскакал?
— Не знаю, княжна. Слышала, собирались с Сысоем за Лазурь к какому-то бортнику за сотами.
— A-а... — И немного помолчав: — А когда воротятся?
— Должны скоро, на конях ведь.
Стояла у окна, думала: «Речку Лазурь в любом месте перебредут, не должны бы долго». Не хотела прозевать их возвращения. Дождалась. И впрямь скоро обернулись. За луку седла у Сысоя зобня-лукошко с крышкой. Ясно, что там соты наложены. А глаза только и видят Сысоя, брата и не замечают.
— Тось, — крикнула девку свою.
— Что, Ефросинья Ярославна?
— Сбегай во двор, скажи Мише, пусть мне свежего сота принесёт.
— Счас.
Девка умчалась. Воротилась скоро с сотом в руке. Ну дура же! Было ж ясно сказано: пусть Миша принесёт (может, с ним бы и Сысой вошёл). Выслужилась. Сама явилась. Ещё и довольна, рот до ушей распялила.
— Вот, Ефросинья Ярославна, самый лучший.
— Миша
— Нет, Сысой выбирал.
Невольно лицо полыхнуло румянцем у Ефросиньи.
— А что Миша, сам не мог принести?
— Он к мамке-кормилице спешил.
«И это брат? Нет чтоб сестре, так какой-то бабе-коровнице соты потащил», — думает обиженно княжна, а у самой с ума Сысой нейдёт. Про Мишу говорит, про Сысоя думает.
Но хорошо понимает Ефросинья, что даже если б брат принёс сот, всё равно бы пришёл без Сысоя: нельзя посторонним мужчинам в светёлку княжны заходить, хотя бы и отрокам. Невместно. Брат и тот не захотел обычай рушить.
Ела пахучий сот, и впрямь вкусный, никогда такого вроде не едала. Постарался Сысой, выбрал. Вечером, помолившись, легла на ложе своё девичье, погасила свечу. Хочет уснуть и не может. Окаянный Сысой из ума нейдёт. И никак не может понять Ефросинья: с чего бы это? Почему раньше не замечала его, а ныне нате вам, в душу лезет.
А и вправду. Возрос, красивый стал, высокий, сильный, мало что отрок ещё. Ночью даже и во сне приснился, будто бы явился к ней с лукошком угощать мёдом, рукой в зобню полез да не сот достал, а жменю семечек.
Проснулась в испуге Ефросинья: к чему бы это — семечки? Уж не к слезам ли?
Никак не может понять себя княжна, что с ней. В окошко выглянет и ловит на мысли себя: где Сысой? Но вслух об этом даже себе не смеет заикнуться.
— Тося, а где Миша?
— Они с Сысоем за конюшней из лука натариваются.
— Пойдём поглядим.
— А чё там глядеть-то, — возражает девка, но и самой ведь надоело в тереме. — Можно и сходить, — говорит, зевнув.
Приоделись, причесались, пошли. Двор миновали, конюшню. Из-за угла вышли. Видят: княжич стоит в боевой стойке с луком натянутым, рядом с ним Сысой. Глядит не на княжича — на цель. Там на столбе огромном затёс широкий. В затёсе уже несколько стрел торчит.
— Бери чуть выше, — подсказывает Сысой негромко. — А то опять занизишь.
Гуднула тетива, коротко свистнула стрела, вонзилась в затёс.
— Ага-а, — воскликнул довольный княжич и, не глядя, потянулся рукой к колчану за другой стрелой. Видимо, почувствовав присутствие посторонних, оглянулся. Удивился: — Фрося-а?
— Я, — смутилась княжна. — Вот решила посмотреть, как ты натариваешься.
— Не хочешь стрелить? — вдруг предложил брат.
— А что? — зарделась Ефросинья. — Можно?
— А чего ж. Сыс, быстренько принеси стрелы.
Сысой кинулся к затеей, выдернул стрелы, принёс, подал княжичу.
Ефросинья приблизилась, брат протянул ей лук. Княжна удивилась:
— Ой, да он тяжёлый.
— Это с непривычки, — пояснил брат. — Вот тебе стрела. Встань вот так. Левое плечо вперёд. Вот-вот. Вкладывай стрелу. Ну...
Ефросинья вроде слышала брата, исполняла все его указания, а краем глаза ловила Сысоя, стоявшего всего в двух шагах. Сердчишко колотилось от волнения, вдруг обуявшего её. Ей так хотелось, чтоб не брат, а Сысой поправлял её. Поднимал бы правый локоть. И тот словно услышал эти мысли.
— Погоди, Миша, надо ж показать. Дай-ка лук, княжна.