Ханский ярлык
Шрифт:
— A-а, у него вечно с больной головы на здоровую, — махнул рукой Данила. — Передай, что мы желаем ему победы над свеями, чтоб имя отца не посрамил.
— Передам, Данила Александрович, — отвечал Акинф, заворачивая коня. — Счастливо вам.
И почти с места опять пустил коня в елань [158] .
14. ПОГОРЕЛЬЦЫ
Среди ночи, в самый сон, Михаил Ярославич проснулся от толчка в плечо. Толкнула его жена, лежавшая рядом:
158
Слань —
— Миша, кажись, горелым пахнет.
Князь потянул носом, соскочил с ложа, босой подбежал к окну. Крикнул тут же:
— Горим, мать. Скорее оболокайся.
Сам едва успел натянуть сапоги, накинуть кафтан. Порты в руку, другой ухватил за руку затяжелевшую Анну Дмитриевну, ходившую уже на последнем месяце.
— Бежим!
Выскочили из опочивальни, кинулись к лестнице, а там уж огонь по ступеням наверх полз. Побежали назад по переходу к дальнему окну. Михаил Ярославич ударом кулака вышиб слюду, ухватился за раму, высадил её. Увидев людей, бежавших к горящим хоромам, закричал:
— Сысой, лестницу!
Но то ли Сысоя не было среди подбегавших, то ли не услышал он в общем гомоне и крике. Князь, обернувшись, сказал жене:
— Аня, жди. Не вздумай прыгать. Я мигом.
Перешагнул через подоконник, прыгнул вниз, в горячке не почувствовал боли. Оказавшись на земле, бросился за угол, там — помнил — лежала под окнами лестница. Схватил её, трахнул кулаком по переплету окна, закричал внутрь, где спали слуги:
— Горите-е-е!.. Спасайтесь!
С лестницей кинулся туда, где ждала его беременная жена. Приставил лестницу, полез вверх к окну. Увидел её бледное лицо, расширенные от ужаса глаза. За спиной жены, там, где был спуск вниз, уже появились языки пламени. Огонь выбежал в верхнюю горницу. Протянул руки к жене, схватил её под мышки.
— Осторожней, Анница. Так, так... Хватай меня за шею.
Взял её на руки, в голове проскочило испуганное: «А ну, сломится перекладина!» Об этом страшно было подумать, отгонял эту мысль. Медленно спускаясь с одной ступеньки на другую, шептал лишь:
— Господи, помилуй, Господи, помилуй.
Опустил жену на землю. Сказал:
— Беги к Митяихе, не стой здесь. Беги.
А меж тем из нижних окон выпрыгивали слуги, на которых дымились сорочки. По двору бегали гриди, суетились конюхи, визжали испуганно женщины. К князю подбежал дворский с опалённой бородой.
— Михаил Ярославич, жив?! Слава Богу. А княгиня?
— Жива, жива, к коровнице отправил. Как случилось-то? Отчего?
— Не ведаю сам. Вроде от ключницы. Она ж под лестницей. Видно, свечу не загасила, старая.
— Сама-то где?
— Да не ведаю. Наверное, там и осталась в своей подклети. Задохнулась. Много ль ей надо.
А меж тем огонь уже выскочил на крышу и жадно лизал пересохшую дранку. Дворский крестился:
— Слава Богу, хошь ветра нет.
— Всё равно вели выводить коней и гнать через Владимирские и Тьмацкие ворота на посады.
— Эт само собой.
— И ещё вели воду таскать
— Хорошо, Михаил Ярославич. Бегу.
Полыхавший пожар освещал всю крепость. Сбежавшиеся на огонь люди таскали от Волги воду, обливали соседние строения, крыши конюшни, коровника. Гасили головешки, выскакивавшие из огромного костра. Яркий огонь пожара, казалось, ещё более сгущал темноту летней ночи. И именно ночное безветрие не давало огню возможности перескакивать на другие строения, недавно отстроенные после очередного пожара.
Горел только княжий дворец. Из него не удалось ничего вынести. Люди выскакивали разутые, многие без порток, в общем, в том, в чём спали. Да и сам князь был не в лучшем состоянии — в нижнем белье, в сапогах на босу ногу и тоже без порток, которые хотя и захватил с собой, но где-то утерял в беготне по двору с беременной женой.
Кое-как дохромав до какой-то чурки, князь опустился на неё и, кряхтя, стал потирать ушибленную ногу. Здесь его отыскал Сысой.
— Жив, слава Богу! — воскликнул обрадованно.
— Где ты был?
— Да я кинулся было наверх к тебе, но лестница уж горела. Что с ногой?
— Да прыгнул сверху, кажись, подвернул. В горячке не заметил, а теперь вот разнылась.
— Что-нибудь удалось вытащить?
— Какой там. Сам видишь, без порток сижу. Всё погорело: и паволоки, и одежда, и казна вся.
— Казну-то надо было в Спас унесть.
— Надо б было. Кто ж думал?
— Что тут думать? Сухмень всё лето. Ни одного дождя.
— Да, с хлебом нынче опять туго будет. Кабы опять голод не начался. Ты не видел Аксайку? Где он? Не сгорел ли?
— Куда там. Он на конюшне где-то дрыхнет, возле коней отирается душа-то татарская.
— Я велел коней выгонять из крепости.
— Пожалуй, зря. Огонь далее не пустят, вишь, народ старается.
— Кто его знает. Улетит искорка...
— А где княгиня?
— К твоей матери отправил. Сходи попроведай, как она там... Должно, напугалась, а в её положении сие вредно.
Сысой ушёл. Князь с грустью смотрел, как огонь добрался до охлупня [159] , и загорелся искусно вырезанный конёк на конце его. Появился епископ Андрей, увидя князя, искренне обрадовался:
159
Охлупень — самая верхняя деталь крыши (конек).
— Слава Богу, жив, Михаил Ярославич?
— Жив, отче, жив. Только на что жить теперь? Всё имение сгорело.
— Имение наживёшь, князь. Главное, сам уцелел. Что с ногой?
— Да вот спрыгнул, подвернул, кажись.
— У меня есть натирание из сосновой живицы. Схожу принесу.
Если конюшню и коровник, стоявшие на отшибе, как-то удалось отстоять, то все клети, пристройки около дворца сгорели вместе с ним.
К утру, когда рассвело, пожар поутих, дворец сгорел, обрушился и тлели лишь головешки. Но на пожарище соваться было опасно, под пеплом и золой ещё много было жаром пышущих углей.