Ханский ярлык

Мосияш Сергей Павлович

В Торжке купили свежих коней для князя и на них приладили носилки, на которых и доставили его в Тверь, уже почти выздоровевшего, но сильно ослабшего за время болезни. Даже на крыльцо Михаил Ярославич поднимался, опираясь на Сысоя.

— Ну вот, а ты собирался помирать,— ворчал добродушно милостник.— Еще поживем, Ярославич, потопчем земельку. А помирать всегда успеем.

21. ЗЯТЬ УЗБЕКА

Прошла неделя, другая, месяц наконец, а

о решении хана в отношении Юрия Даниловича так ничего и не было слышно.

— Может, забыли обо мне? — размышлял вслух князь.

— Это скорее твои подарки подействовали,— говорила Стюрка.

— Возможно, возможно,— соглашался Юрий.

Сразу же после той памятной первой встречи с Узбеком и его женой князь, воротившись, отправил ханше целый мешок собольих «сорочек», наказав Романцу:

— Так и скажи, мол, князь Юрий Данилович кланяется ей и благодарит от чистого сердца.

— За что благодарит-то? — спросил Романец.

— Она знает за что. Главное, не забудь так сказать: кланяется и благодарит.

Романец исполнил приказ, правда едва не испортив все дело ошибкой, которую вовремя заметил и на ходу исправил. Явился сперва к кибитке не ханши, а сестры хана. Попробуй различи их: обе кибитки снаружи белые, обе изукрашены мудреными красными загогулинами из шерстяной ткани. Хорошо, достало ума спросить слугу:

— Здесь живет жена хана?

На что тот ответил:

— Здесь живет Кончака, сестра Узбека.

Романца аж пот прошиб от такого открытия. Ведь не подвернись слуга этой самой Кончаки, он бы вывалил соболей перед этой девчонкой, а не перед ханшей.

О своей ошибке он ничего не сказал князю: отдал, и все.

— Сказал?

— Сказал, как велено было.

— А что она?

— Ну что она? Конечно, обрадовалась. Баба есть баба, хотя и ханша.

— Что-нибудь сказала?

— Сказала.

– Что?

— Передай, мол, князю, что он хороший человек.

Вот эти слова ханши «хороший человек» несколько ободрили Юрия Даниловича.

«Эх, если б она еще Узбеку дунула в уши эти слова. Впрочем, лучше не надо. Еще, чего доброго, возревнует да и велит «хорошему человеку» «секим башка» сделать. От этих поганых все ждать можно».

Меж тем они постепенно втягивались в татарский образ жизни. Стюрка вспомнила свои поварские навыки, стала готовить на огне пищу и даже стряпать хлебы и просяные лепешки. Романец с Иванцом стали основными добытчиками; они ходили на базар, покупали крупу, муку, мясо. Однако первым же мясом, принесенным ими с базара, возмутилась Стюрка:

— Вы что мне дохлятину принесли? Что, ослепли?

— Но татары ж берут.

— Татары и сусликов жрут. Вы что, не видите, кровь не спущена, мясо-то черное аж.

Отправилась сама Стюрка на базар, но мяса свежезаре-занного животного не нашла. Татары-продавцы удивлялись:

— Зачем резать, если сам падал, сам помирал?

Варить суп из «сам помирал» Стюрка наотрез отказалась, и князь поддержал ее:

— Им, поганым, можно, нам, христианам, нельзя.

Варила Стюрка просяные супы, иногда уху из рыбы, добытой Романцом в протоке или купленной у рыбаков. Иногда перепадали утки, гуси, подстреленные в камышах. Но видимо, все страдали из-за отсутствия мяса. Наконец князь не выдержал:

— Да купите вы, в конце концов, живого барана.

— И правда,— обрадовался Романец,— как мы сразу не догадались?

Купили барана, сами зарезали, разделали, однако мясо оказалось вонючим.

— Дураки,— ругалась Стюрка.— Вы же неподложенного барана купили. Овцу надо было.

Ничего не попишешь, съели и такого, вонючего,— все же не дохлятина.

Приспело время трогаться в путь, уходить от зимы на юг. Алчедай, добрая душа, пригнал к их кибитке двадцать быков, не за так, конечно, за хорошую плату. Показал, как запрягать надо: в два ряда, по десять быков в ряду.

— Ты будешь погонять их,— сказал Стюрке.

— Почему я? — удивилась Стюрка.— Мужики ж есть.

— У нас женщины кибитками правят,— отвечал твердо Алчедай.— У мужчин свои заботы есть.

Юрий Данилович отозвал татарина в сторону, чтоб никто не подслушал их, спросил:

— Алчедай, ты не знаешь, когда хан решит обо мне? А?

— Не знаю, князь.

— Сколько ж ждать можно?

— Не знаю. Может, год, а может, и два. А может, совсем с нами останешься, татарином станешь,— осклабился Алчедай и посоветовал уже серьезно: — Когда суслик в норе сидит, не высовывается, живой остается. Сиди тихо в кибитке, князь, не высовывайся — дольше жить будешь.

«А ведь прав косоглазый, чем долее не вспомнит обо мне хан, тем лучше».

И наступил день, когда тронулся город с места. Заскрипели, заверещали сотни немазаных осей, взлаяли собаки, замычали коровы, заржали кони, заблеяли овцы и козы. Чумазые ребятишки еще шумнее забегали меж кибиток, восторженно вопя и улюлюкая от избытка чувств, связанных с предстоящей дорогой. Кибитки двигались медленно по широкой степи, по гуляй-городу меж ними проносились вершними мужчины, где-то на окоеме⁴² так же медленно ползли стада в том же направлении — на полудень⁴³.

И Стюрка, держа в руках кнут с длинной ручкой — подарок Алчедая — стояла в дверях своей кибитки и, держась рукой за деревянный поручень, другой помахивала над быками кнутом. Правила. Впрочем, править ими не трудно было, они не спеша шли за другой кибиткой, медленно переставляя клеш-нятые ноги. Если и применяла Стюрка кнут, то лишь когда замечала, что какой-то бык переставал тянуть. Это было хорошо видно: ярмо начинало налезать быку на уши и рога. Этого-то лентяя Стюрка и перетягивала кнутом раз-другой. И когда видела, что ярмо с ушей передвигалось быку на плечи, оставляла его в покое — лентяй начинал тянуть.