Ханский ярлык
Шрифт:
Первым не выдержал срамословия подсудимого в свой адрес Кавгадый.
— Довольно! — вскричал он, прерывая обличения князя.— Он не достоин милости, он достоин смерти!
И судьи согласились с этим, хотя столь жестокий приговор прозвучал из уст не судьи, а свидетеля.
Вечером, докладывая хану об окончании суда, Чолхан повторил это слово в слово:
— Князь Михаил не достоин милости, повелитель, он достоин смерти.
— Все с этим согласились? — спросил Узбек.
— Да, все, повелитель.
Хан, прищурясь, посмотрел куда-то выше головы
— Я подумаю.
Это не являлось утверждением приговора, и Чолхан был огорчен: уж не угрожает ли это судом им, самим судьям?
30. ГОЛГОФА1
Что двигало Узбеком, когда он не утвердил сразу приговор суда, Бог весть. Но судьям и Кавгадыю с Юрием это было к досаде.
— Когда он даст согласие? — приставали к Чолхану.
— Откуда я знаю, может, завтра, а может, и послезавтра.
Ждали решения хана с часу на час, и поэтому, когда Узбек отправился на охоту с огромной свитой ловчих, псарей, соколятников, следом двинулась и телега с осужденным князем, пребывавшим в оковах. Кавгадый надеялся, что на лове, когда случится Узбеку сворачивать шею закоггенной соколом птице, вдруг наконец вспомнит об осужденном да и скажет: «Смерти достоин князь!» А они тут как тут с ним, убьют осужденного, и всем сразу полегчает на душе. Однако возчику-татарину было строго наказано не попадаться с телегой и приговоренным на глаза хану.
•Голгофа — холм, на котором был распят Христос, ныне это слово — синоним мученичества и страданий.
Втайне побаивался Кавгадый, вдруг увидит Узбек Михаила, да еще, не дай Бог, спросить о чем пожелает. А тот конечно же не преминет обвинить суд в несправедливости.
С осужденным разрешено было ехать лишь духовнику да Аксайке. Священник поддерживал душевные силы князя, Аксайка, как мог, облегчал физические страдания своего названого отца. Если колодка натирала князю ногу, Аксайка добывал лист подорожника или еще какой лечебной травы и на ночь обертывал им натертое место, приматывая какой-нито ветошкой. Приносил воду, готовил немудреную на походе пищу, умягчал ложе князя душистой травой. Исполнял любые его желания, ограниченные положением осужденного: простирнуть сорочку, пролистать Псалтирь и найти нужный псалом, поколоть орехи, почистить рыбу, пожарить мясо, наполнить водой сулею. Все это исполнял Аксайка быстро и с неподдельным рвением. А наградой ему был лишь вздох князя:
— Чтоб я без тебя делал, Аксайка?
И татарин расцветал от чувства собственной полезности и нужности именно сейчас. Утешал, как мог:
— Ничего, Михаил Ярославич. Все будет хорошо, якши. Милость будет, не зря же хан велел везти тебя за собой.
Появлявшийся иногда Кавгадый говорил, не скрывая лицемерия:
— Хан наш велик и милостив. Если захочет, простит и возвеличит, а если захочет, то и смерти предаст. Надейся, князь, надейся и моли своего Бога, чтоб помог он тебе.
Михаил Ярославич понимал, чего в действительности желает ему этот татарин, и ничего хорошего не ждал от грядущего. И, впиваясь слабеющими очами в Псалтирь, шептал истово:
— Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лицо Твое от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною? Призри, услышь меня, Господи, Боже мой! Просвети очи мои, да не усну я сном смертным. Да не скажет враг мой: «Я одолел его». Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь. Я же уповаю на милость Твою, сердце мое возрадуется о спасении Твоем, воспою Господу, облагодетельствовавшему меня.
Но напоминать хану об осужденном князе никто не решался, боясь прогневить царя. Раз он сказал «подумаю», пусть думает. Хотя Кавгадый делал все, чтоб подтолкнуть хана к скорейшему решению. На одной из пирушек после удачной охоты, на которой Узбек лично сразил стрелой лебедя, Кавгадый, славословя хана, призывал:
—...Пусть твоя справедливая рука, великий повелитель, никогда не промахивается и точно попадает в сердце твоих врагов.
Намек понял даже Чолхан, а вот Узбек отчего-то никак не отозвался, даже бровью не повел. Или не услышал, или не оценил в толпе придворных льстецов такой хороший совет.
Более трех недель охотился хан Золотой Орды, все это время в длинном хвосте его сопровождения и катилась телега осужденного тверского князя.
Вернулись в город, когда уже с полудня потянули холода и запахло снегом. И тут Кавгадый, перешагнув через голову главного судьи Чолхана, сам напомнил Узбеку о решении суда, не предполагая, что этим чрезмерным рвением наносит и себе в грядущем роковой удар.
— Ну что ж,— согласился хан,— раз вы решили, что достоин он смерти, значит, достоин. Творите по суду вашему.
Посовещавшись с Юрием Даниловичем, Кавгадый решил, что пред тем, как исполнить приговор, надо перед всеми унизить и опозорить князя. И лучше всего сделать это на Торге, благо он в двух шагах от его кибитки.
21 грудня1 чуть свет свора татар ворвалась к Михаилу Ярославичу, разогнали слуг его, а самого, схватив, потащили на базарную площадь. Там уж, сидя на конях, ждали его Кавгадый и Юрий Данилович.
Михаила Ярославича силой заставили встать перед ними на колени. Сбежался народ в предвкушении зрелища. Здесь, на Торге Золотой Орды, были не только татары, но и купцы из разных стран — греки, немцы, поляки, евреи, литва, русские.
— Вот смотрите, люди! — вскричал Кавгадый.— Это русский князь Михаил, много злых дел сотворивший нашему хану и потому осужденный к смерти, которую вскоре и примет. Но по ханской милости подобает его почтить согласно его званию великого князя, прежде чем смерти предать. Пусть встанет он.
Затем Кавгадый приказал слугам:
— Снимите с него оковы и колодки.
А когда колодки и цепи были сняты, повелел, плохо скрывая едкую усмешку:
Грудень — ноябрь.
— Омойте ему ноги и руки, потертые железом.