Ханский ярлык
Шрифт:
Откуда-то из толпы вынырнул Аксайка, отчего-то решивший, что князя освобождают, засуетился возле него.
— Я же говорил... Я же говорил, Михаил Ярославич.
Схватил принесенный кувшин с водой, стал обмывать потертые ноги князя, руки. Кавгадый распорядился:
— Принесите из вежи лучшее платье князя.
— Я счас, я счас,— вскочил обрадованный Аксайка и, растолкав толпу, кинулся к кибитке князя.
Толпа, сбежавшаяся со всего базара, бурлила в нетерпеливом ожидании чего-то необычного. Многие не догадывались, что здесь происходит:
—
— Да князя сейчас казнить станут.
— Не казнить вовсе, наоборот — чествовать.
— С чего ты взял?
— А не видишь: оковы скинули, оболокают во все красное.
— Его присудили к смерти, а сейчас помиловали.
— Не помиловали вовсе, сейчас оденут и голову срубят.
Аксайка помог князю надеть зеленый кафтан с изузоренным серебром оплечьем, желтые сафьяновые сапоги, шапку с собольей опушкой и малиновым верхом.
— Ну вот, ну вот,— твердил он, почти ликуя.— Я же говорил.
Однако, когда Михаил Ярославич предстал перед толпой во всей великокняжеской красе, Кавгадый, помедлив, молвил:
— Видите, люди, мы отдали честь ему, как велел наш великий и милостивый хан. А теперь... оковать его.
И тут же, оттолкнув Аксайку, налетели на князя татары с колодкой и цепями.
— Вы что? Вы что делаете?! — закричал в отчаянье Аксайка, увидев, как те начали срывать с князя одежду, только что так старательно надетую им на князя. Стащили даже сапоги.
И наконец, поняв весь ужас происходящего, а главное, свое бессилие и невозможность как-то повлиять на это, Аксайка заплакал.
Плакали многие и в толпе. И по лицу самого несчастного князя текли крупные слезы.
Даже Юрий Данилович хмурился отчего-то, видимо, и ему не по душе были столь изощренные издевательства над русским князем.
— Ты что? Недоволен? — спросил его Кавгадый.
— Надо было тихо... в веже,— пробормотал Юрий.— Он князь все же.
— Тихо лишь злодеи творят,—осклабился Кавгадый.— В веже будет завтра. А ныне пусть чашу позора и бесчестья изопьет до дна. Забыл, как он нас обесчестил? Или простил уж смерть жены?
— Нет. Что ты,— смутился Юрий Данилович.
А меж тем Михаил Ярославич снова был раздет почти донага, забит в колодки.
— Иди в свою вежу,— приказал Кавгадый,— И жди.
И князь Михаил медленно побрел к своей кибитке, позвякивая цепью и вздымая тяжелую пыль босыми ногами. Толпа молча расступалась пред ним, из нее слышались рыдания какой-то сердобольной женщины. Кавгадыю показалось мало, и он крикнул:
— Побейте его камнями и грязью!
Но толпа не послушалась, лишь один из слуг Кавгадыя наклонился к земле, ища камень, но на него дикой кошкой кинулся Аксайка:
— Убью-у-у!
Тот с большим трудом оторвал его от себя.
— Тю-ю, сдурел.
Так и удалился Михаил Ярославич в кибитку под сочувственные вздохи толпы и беззвучные рыдания своего приемного сына Аксайки.
Ночью, при свете единственной свечи, напрягая зрение, он читал Псалтирь, а Аксайка, сидя перед ним, переворачивал страницы. И в глубокой тишине изгибающиеся листы пергамента трещали, как горящее смолье на огне. Князь читал псалом:
— «Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления моего. Внемли мне и услышь меня, я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня. Сердце мое трепещет во мне...»
Уже за полночь, уловив паузу в бормотании князя, Аксайка молвил шепотом:
— Михаил Ярославич, давай бежать будем?
— Куда, сынок?
— За Терек. На Кавказ. Тут же рукой подать. Сторожа поуснули, выйдем тихо.
— Доброе у тебя сердце, Аксайка. Спасибо. Но нельзя мне бежать.
— Почему? Тебя ж убьют завтра.
— Знаю, сынок. Но если я убегу, убьют детей моих, распнут отчину мою. Имя мое позором покроют. Не хочу этого.
— Но как же мы? Как я?
— Завтра, как увидишь убийц, беги к ханше, там Константин спасается. Молитесь за меня. Великий я грешник, сынок, коли Всевышний допустил меня до этого позора. Может, кровью своей искуплю вины вольные и невольные свои.
— Но ты ж читал только что: кто дал бы мне крылья, как у голубя, я улетел бы и успокоился бы.
— Но так написано в псалме, сынок. Я разумею под этим душу свою, которая завтра голубем отлетит и успокоится.
Они пели с иереем Марком заутреню, когда в кибитку ворвались убийцы — несколько татар и Романец с Иванцом.
— Беги, отче! — крикнул Михаил.
Марк хотел еще раз осенить князя крестом, но его ухватил сзади татарин и кинул к выходу. Там подхватил другой и вытолкал в шею, в спину толчками из кибитки.
Аксайке, пытавшемуся остаться, разбили лицо и вышвырнули вон.
Князя повалили и начали бить пятками, целя в печень.
— Под дых ему, под дых,— храпел Иванец, тоже наскакивая на несчастную жертву.
Стараясь хоть как-то заслониться от сыпавшихся на него ударов, Михаил сжимался, скрючивался. Его хватали за ноги и за колодку на шее, пытаясь растянуть. И опять били.
Потом два дюжих татарина подняли с пола и швырнули Михаила на стену. Стена, представлявшая собой ивовую обрешетку, прикрытую кошмой, проломилась, и князь вывалился наружу. Его ухватили за ноги, втащили внутрь в вежу.
Иванец, вспрыгнув на грудь несчастного, схватил его за уши и стал бить затылком об землю, приговаривая:
— Поскачи, поскачи еси.
— Отринь! — крикнул Романец и выхватил из ножен длинный нож. Иванец отскочил в сторону, а Романец, припав на одно колено возле князя, крякнув, ударил ножом его прямо в сердце.
— Ы-ых.— В последнем вздохе князя почудился убийцам не вскрик боли, а возглас облегчения.
Романец вышел из полуразвалившейся кибитки с окровавленным ножом и направился к торжищу, где, сидя на конях, ждали князь Юрий и Кавгадый. За ним, приотстав, следовал Иванец, отряхивая с рукавов какой-то пух.