Ханский ярлык
Шрифт:
— А князь Данила с кем в ссоре-то? У него сердце золотое. Вон князя рязанского попленил и вместо поруба во дворец его устроил.
— Да, я уж пенял ему.
— Не надо, Юрий, не надо. Он же отец, а слово отца должно быть законом для нас. Я, только осиротев, понял это. Так что цени отца-то, цени, вельми мудр Данила Александрович, не чета другим иншим.
Он не сказал, кто эти «иншие», но не трудно было догадаться: речь о тех, кто сироту обижает.
18.
Князь Иван, как обещал брату Юрию, так и сделал. На озере Плещееве, закинув сети, вытянули столько рыбы, что едва в две лодьи вывезли. Невод тянули вместе с рыбаками, вымокли, продрогли изрядно на ранневесеннем ветерке. Грелись на берегу у костра, на котором варилась уха на всю ватагу. Хлебали вместе со всеми горячую, жирную, наваристую.
У костра да от горячей ухи вроде согрелись хорошо. Однако ночью уже дома стало худо князю Ивану, поднялся жар. Позвали лечца, дряхлого, словно заросшего мхом, Савелия. Он велел готовить медовый взвар, топить нутряное сало, которым стал натирать князю грудь и спину. Иван Дмитриевич был в забытьи и все бормотал: «Проткните мне грудь, проткните мне грудь».
С лечца уж лил пот от старания, а князю все не легчало. Когда рассвело и больной пришел в себя, Савелий стал поить его медовым взваром, но тут князя стал бить такой кашель, что он изнемогал от него и не мог остановиться. Встревоженной княгине, появившейся в опочивальне мужа, лечец сказал:
— Застуда, матушка княгиня.
— Ты сможешь вылечить-то?
— Ежели Бог попустит, вылечу, матушка княгиня, обязательно вылечу.
Лечец натащил трав, варил из них какие-то снадобья с молитвой, с заговором. Но ничего не помогало. Князю не становилось лучше.
Кашель забивал его, не оставляя ни днем ни ночью. За несколько дней болезни Иван Дмитриевич так изменился, что его не узнать было: глаза ввалились, скулы обострились, губы потрескались и стали почти черными.
В один из дней, когда кашель на какое-то время стих, князь велел призвать к нему епископа, Юрия, нескольких бояр и писчика с чернилами и пергаментом. Собравшимся у своего ложа он заявил тихо, но твердо:
— Мне уж не встать, видно, я это чувствую и хочу поэтому сказать последнюю волю свою, а вас всех при этом призвать в послухи.
Князь умолк, прикрыл глаза, видимо утомившись уже от сказанного. Дышал он тяжело, с хрипом.
— Сказывай, сын мой,— молвил епископ.
Князь Иван открыл глаза, скосил их на писчика.
— Садись. Пиши.
Тот присел к столику, поставил чернильницу, развернул пергамент, умакул перо в чернила. Замер с писалом в руке.
— «Я, князь Иван Дмитриевич, будучи в здравом уме и памяти,— начал диктовать больной,— отказываю свой Переяславский удел дяде моему князю Даниле Александровичу с условием оставить за супругой моей, Анастасией Дмитриевной, ее деревни до скончания живота ея. И пусть последняя воля моя будет крепка и никем не нарушима до веку, о чем свидетельствуют и руку прилагают мои послухи...»
Далее Иван Дмитриевич велел вписать в духовную грамоту всех присутствующих, каждому из них поставить подпись и поцеловать крест на соблюдение его предсмертной воли.
Иван Дмитриевич знал, что, не составь он эту духовную грамоту, его удел отойдет великому князю Андрею Александровичу как старшему в роду. А он не хотел этого, так как ненавидел князя Андрея и понимал, что только Данила Александрович исполнит его волю: не обидит оставшуюся вдовой молодую жену.
Когда все удалились и остался с ним только Юрий Данилович, Иван спросил его:
— Ну, ты доволен, брат?
— Да,— ответил тот,— Но Андрей, воротясь из Орды, взовьется.
— Знаю. Пусть его. Скажи отцу, чтоб наместником здесь тебя посадил, ты боярам моим и челяди поглянулся.
— Хорошо, Иван Дмитриевич.
— Положи меня рядом с отцом.
Князь Иван прикрыл глаза, прошептал:
— Скорей бы уж... отмучиться...
Однако мучиться князю Ивану пришлось еще две недели, до середины мая. Отпевали его в соборе Святого Спаса и там же положили рядом с отцом.
Со смертью бездетного князя Ивана и по его завещанию удел московского князя Данилы Александровича увеличился сразу вдвое. Москва, куда обычно отправляли самого младшего из семьи, вдруг начала равняться с великокняжеским столом Владимирским.
Такого возвышения Москвы великий князь Андрей Александрович не смог перенести. Явившись из Орды и узнав о случившемся, он возмутился:
— Как это мимо великого князя распорядились нашим родовым уделом? Переяславль по всем законам должен быть моим, только моим.
И он немедленно отправился в Переяславль. По-хозяйски въехав на княж двор, который с детства считал своим, он стремительно вошел во дворец и, увидев перед собой молодого Юрия Даниловича, спросил:
— Ты что тут делаешь?
— Меня отец прислал сюда наместником.
— Х-ха-ха. Какое он имел право присваивать Переяславль?
— Согласно последней воле Ивана Дмитриевича Переяславль стал московским уделом.
— Какая еще воля? Чего ты городишь?
— Есть крепостная грамота.
— Где она? Покажи мне ее!
— Она у отца, Андрей Александрович.
— Почему не у тебя?
— Потому что грамота составлена на его имя.
— Ванька перед смертью совсем выжил из ума! — возмутился князь Андрей.— Разве ему не было известно, что Переяславль всегда был у старшего? Мне, только мне он должен был передать мою дедину. Это мой удел. Ты понимаешь?
— Понимаю, Андрей Александрович,— согласился Юрий.— Но воля покойного... Ее же нельзя переступать.
— Я хочу видеть эту крепостную грамоту.