Характеристика

Пламенов Валентин

В эту ночь она рассказала ему все о себе, о своем затянувшемся одиночестве, о работе…

Наутро он проснулся с чувством гложущего стыда и с мыслями о предстоящей встрече с женой. День выдался серый, братья уже уехали в городок, расположенный неподалеку, где они работали на какой-то фабрике. Женщина уже приготовила отцу липовый чай, а ему сварила ужасный кофе. Неожиданно старик заговорил о предстоящей свадьбе. Человек вздрогнул, словно коснулся чего-то горячего, его уклончивые ответы не смущали старика. В таком серьезном деле, как свадьба, надо обо всем поразмыслить и день выбрать для всех удобный. Старик ограничился тем, что желал уточнить на сегодня, где будет свадьба — в городе

или здесь. «В городе», — ответила дочь. По лицу старика нетрудно было определить, как он воспринял это решение и то, что на вопрос, заданный жениху, отвечала невеста.

Неизвестно откуда взялась храбрость, но человек бросил неодобрительный взгляд и заявил улыбающейся женщине, что сегодня он уезжает обязательно. Она не возражала и, так же улыбаясь, сказала, что и она уезжает с ним…

Отец крякнул и неопределенно пожал плечами. Человек провел ладонью по обросшей щеке и заметил, что необходимо побриться.

Они собирались торопливо. Бросив сумки на заднее сиденье, попрощавшись с обиженным отцом, человек с облегчением хлопнул дверью спасительных «Жигулей»…

Они долго ехали молча, и наконец женщина не выдержала, его беспокойство было так мучительно для нее, что она наивно предложила поехать вместе с ним к его жене — «она все поймет, она же женщина…».

Человек решительно поднял руку, не согласился на такую нелепость. Он предпочитал сам объяснить жене эту фантастическую историю. Наступившее молчание снова нарушила женщина. Глядя через стекло на дорогу, ведущую к концу ее горького счастья, она неожиданно заговорила о том, как любила его в эту, уже прошлую, ночь. Человек недоверчиво улыбнулся, она продолжала рассказывать ему, как на исповеди, о чувстве, которое испытывает к нему. «Если ты позовешь меня, я приду…» — говорила она, глядя на летящую навстречу дорогу. Человек коснулся рукой ее колена, обтянутого джинсами, оба светло, спокойно посмотрели друг на друга. Преодолевая невероятную боль, человек ответил, что, будь он неженатым, непременно бы женился на такой женщине, как она. Он постарался сказать это с улыбкой, которая так нравилась его спутнице. «Верит ли она в то, что я говорю?» — подумал он. «Ты знаешь, что я верю тебе!..» — неожиданно ответила она на не произнесенный им вопрос.

И тогда он понял, как хорошо ему с этой странной женщиной. Он подвез ее к дому, они поднялись к ней, и он не мог не выпить предложенный кофе, так же неумело сваренный, как утром.

Человек признался, что он впервые за всю свою, впрочем, ничем не примечательную жизнь вот так вошел в квартиру женщины.

К вечеру человек припарковал машину к тротуару, рядом со своим домом. Он не торопился выходить. Его руки тяжело лежали на баранке. Он почувствовал физическую усталость, почувствовал, как в коленях появилась какая-то отвратительная слабость, он вспомнил, как бросил снятое с пальца обручальное кольцо — там, в комнате той женщины, он бросил его за шкаф… Он встряхнул головой, отгоняя только что возникшее видение, вышел из машины и направился к подъезду, яростно повторяя адрес женщины.

Тоскливый декабрьский дождь рассеянно моросил в тусклых огнях витрин.

Перевела Людмила Шикина.

Кирилл Ганев

ГОРЬКО!

I

Той

осенью я вернулся из армии и искал себе девушку. Бывшие одноклассницы, которых встречал на улице, катили детские коляски. Мы здоровались, смущенные и удивленные, и расходились с чувством легкой досады.

Девушка из техникума, с которой я встречался четыре года до армии, вышла замуж в другой город, и я ничего не знал о ней. В последний раз видел ее из окна автобуса, увозившего меня в часть. Заплаканная, с горящими, как пион, щеками, она стояла между моим отцом и матерью, становясь по мере движения автобуса все меньше и меньше, дальше и дальше…

На похоронах отца ее уж не было, она ушла из моей жизни так же случайно, как появилась когда-то в нашем классе, куда уже не вернешься.

Эта осень выдалась дождливая, главная улица пустела в часы сумерек, и только рекламы кафе отражались в асфальте, радуя глаз.

Кафе «Космос», где я раньше часто сиживал, находилось в конце улицы. Бывало, летом, до ухода в армию, мы приходили сюда, в летний садик, под своды акации, садились под тентами, расставленными во всю длину тротуара.

Мы были откровенны, меж ребят существовало понимание и доверие, и наши вечера проходили приятно. У нас был свой угол, и, когда погода портилась, мы забирались внутрь. Официантки принимали нас, насколько позволялось, как старых друзей, и мы платили им тем же. Это были молодые девушки, стажерки, и улыбки для них значили больше, чем наши чаевые. Как и для нас.

В тот вечер асфальт был золотист и мокр. Тенты свернуты, столики не покрыты, а стулья убраны. Дождь кончился, и умытые стекла «Космоса» смотрели празднично. За белыми занавесками, горшками с пушистой зеленью виднелся бар: зеркало, то вспыхивающее отражениями синих, белых, зеленых и красных глобусов, то отсвечивающее пластиком стойки.

Большинство ребят, с которыми я бывал тут до армии, этой осенью уехали, отправились в свои первые студенческие отряды, и я чувствовал себя покинутым и одиноким в нашем кафе. Официантки тоже изменились, стали нервные, издерганные, и одной улыбки было уже вовсе недостаточно, чтобы тебя обслуживали вовремя.

Незнакомые парни и девушки сидели на наших местах. В углу у окошка расположился диск-жокей, а самым ходовым танцем был теперь кон-фу.

Я устроился за столиком и стал наблюдать за двумя девчонками, которые танцевали там, где раньше сидели мы. Обе были в джинсах: ударяясь сначала задницами, потом плечами, они подпрыгивали, и это называлось танец. Ничего не зная о его происхождении, легко представить себе дикарей с тимпанами, скачущих в кругу.

Девушки уморились и сели. Одна из них, маленькая, полная, обмахивалась, как веером, листочком счета. Другая откинула голову, стряхнула волосы со лба и вздохнула. У нее были ярко-красные губы, черные волосы, а в ушах серьги, дрожа, рассыпали золотые отблески. Она была сильно накрашена, смотрела огромными, темными, миндалевидными глазами. Их блеск тревожил меня: как молнии в ночном небе, сверкали в них огненные язычки.

Я разглядывал брюнетку и не мог оторваться. Передо мной стояла уже вторая бутылка, я набирался упрямства и нахальства. Она смеялась, весело разговаривая с приятельницей. Похожа на куклу, однако прекрасна, как живая кукла. До меня, в промежутках, когда отдыхали усилители, доносились отдельные слова: «Хорошо было, дорогуша; вот увидишь, дорогуша; я же говорю тебе, дорогуша».

Первой на меня обратила внимание подруга, которая сказала, коснувшись локтя брюнетки: «Погляди-ка, как он набрался, дорогуша. Того гляди, тебя съест». Обе открыто уставились на меня, но мне это не было неприятно. Напротив, я был доволен, хотя несколько смутился.