Харама
Шрифт:
— Ну и что?
— Да как тебе сказать: она вроде бы недовольна, что приехала с нами, а не с той компанией. Как ты думаешь?
Сантос пожал плечами:
— Это ее дело. Мне-то что.
Самый прямой путь от Кослады — вдоль железнодорожной линии и до самого переезда. Туфель ему было не жаль. Пока были новые, он их берег. А теперь он глядел под ноги, только чтобы не запачкаться мазутом и не споткнуться о шпалы. Временами, когда никто на него не смотрел, он шел, балансируя, по рельсу. У сторожки на переезде девочка в красном платье сгоняла с расстеленного
— Берегись!
Мужчина в белых туфлях резко обернулся, — она над ним подшутила и убежала в дом, как нашкодивший котенок. На переезде мужчина сошел с линии и свернул направо. Тут он шагал осторожно, чтобы белый верх туфель не запылился.
Возле кафе он столкнулся с Хустиной и ее матерью, в руках у них были кошелки.
— Добрый день.
— День добрый.
Девушка оглядела его с головы до ног и пошла дальше, на ходу закрываясь от солнца пестрым платком.
— Что нового?
— Ничего. Сами видите.
— Стаканчик?
— Пожалуй.
Посмотрел наружу. Вдали виднелись черные силуэты обеих женщин. Постучал пальцами по стойке. Услышав, как Маурисио поставил на стойку стакан, он обернулся.
— Хулио был вчера вечером?
— Который из двух?
— Управляющий.
— Нет, управляющий не заходил. Другой — был.
— А сегодня придет?
— Кто, управляющий? Наверно.
Мужчина в белых туфлях пригубил вино и снова посмотрел наружу.
— Ну и жара.
— Что и говорить, жара. Будто только и дожидается воскресенья, чтобы еще наддать.
— Да, у жары праздников нет, — вмешался Лусио. — Интересно посмотреть на реку в этот час: наверно, народу там кишмя кишит.
— Должно быть, — согласился вновь пришедший и обернулся к Маурисио. — Ты уверен, что он придет?
— Думаю, что придет, я же сказал. Почти наверняка придет, ведь сегодня праздник.
Посмотрел на мужчину в белых туфлях и направился к мойке. Тот ничего не сказал. Все трое как будто чего-то выжидали.
— Боюсь, не делали ли мы глупости всю жизнь, — сказал, помолчав, мужчина в белых туфлях. — Пожалуйста, Маурисио, еще стаканчик.
Маурисио взял стакан и посмотрел на гостя с любопытством. Осторожно, не то спрашивая, не то утверждая, сказал:
— Вы-то, верно, знаете, что хотели этим выразить?
— Что я хотел выразить? Конечно, знаю. Ну зачем я приехал в Косладу? Чего ради?
Молчание.
— Вам виднее.
— Я знаю только, что лучше мне было остаться в родных краях. Куда как было б для меня полезней. Но все начинаешь понимать слишком поздно.
Лусио и Маурисио смотрели на него. Маурисио спросил:
— Так уж плохи дела? Что с вами стряслось, если не секрет?
Гость поднял голову, взглянул на Маурисио из-под насупленных бровей, фыркнул:
— Чепуха. Болтают люди чепуху, а тебе докука. Да и сам-то я хорош: чепуху эту к сердцу принимаю. — Он сглотнул слюну, помолчал, бросил взгляд на поле и продолжал: — И все эта политика. Ерундовая политика, конечно. Мышиная возня, но политика!
Слушатели кивнули.
— Значит, приходит он ко мне и рассказывает, что три или четыре человека говорили, дескать надо мне устроить бойкот, чтоб никто не ходил в мое заведение, потому что у меня там нездоровая атмосфера для порядочных людей. — Тут гость сделал паузу, глубоко вздохнул и посмотрел на собеседников. — Вы же понимаете, как мне это надо — создавать в моем заведении нездоровую для кого-то там атмосферу… Всякому ясно! А что прикажете делать? Сгонять их с кресла и выставлять за дверь с намыленной физиономией? Или что? Может, затыкать им рот салфеткой?..
— Самые злые сплетни идут из парикмахерской, — сказал Лусио. — От них больше всего вреда.
Он говорил с таким видом, будто речь шла о каком-то насекомом: о клопе или о вше… А Маурисио спросил:
— Ну, а на этот раз что было?
— Да все этот Хулио… У него, видите ли, Гильермо Санчес арендует помещение под магазин и не хочет освобождать, так он повсюду его высмеивает, кредит ему подрывает. Как-то на днях, в пятницу это было, брил я Хулио, ну и у меня возьми да сорвись с языка, что Гильермо, конечно же, нахал, а в другом-то кресле, позади меня, оказался сеньор, которого водой не разольешь с этим Гильермо. Он безо всяких сразу же бегом к Гильермо и, конечно, ему про этот разговор сообщил, так что сами понимаете…
Даниэль поднял бутылку, запрокинул голову и стал пить, приседая все ниже и ниже. В конце концов поперхнулся и поднялся, от кашля лицо его побагровело. Алисия сказала:
— Так тебе и надо. Не жадничай.
Мигель принялся колотить его по спине.
— Не надо, Мигель, не трудись, все уже прошло. Не в то горло попало.
— Вообще ни к чему было пить вино сейчас, — заметила Паулина. — За обедом бы выпили — и в самый раз. А то получается, что вы без вина ни шагу.
Даниэль обернулся к ней:
— Скажи это своему Себастьяну, если тебе так уж хочется. А меня оставь в покое.
— Ну послушай, я же сказала для твоей же пользы. И еще чтобы праздник у нас не был испорчен. Но можешь не беспокоиться: больше я тебе не скажу ни полслова. Катись ты…
— Да что такое она тебе сказала, — вмешался Себастьян, — что ты на нее взъелся?
— Я, Себастьян, никому праздник портить не собираюсь. Если и испорчу его, то только самому себе, вы все меня знаете.
— Да брось ты, Даниэль! — смеясь, прервал его Мигель. — Лишь бы вино не испортилось, а с праздником как-нибудь управимся.