Харикл. Арахнея

Беккер Вильгельм Адольф

— Тебе какое дело? — возразил Харикл, но вспыхнувший румянец был более чем утвердительным ответом для раба.

— Тебе не всё равно, кто из двух будет наследником — Софил или Сосил?

— Очень может быть, но я не знаю, к чему ты это спрашиваешь и что тебе до этого?

— Мне? Более, чем ты предполагаешь, — возразил раб. — Как бы ты вознаградил меня, если б я представил тебе доказательства тому, что одно из этих завещаний подложно?

— Ты, жалкий раб? — сказал молодой человек с удивлением.

— Раб знает иногда самые сокровенные дела своего господина, — возразил он. — Ну, что же будет мне наградой?

— Свобода, которая даруется за открытие подобных преступлений.

— Так, но отпущеннику нужно иметь средства к жизни.

— Будешь иметь и их, если только ты говоришь правду. Ты получишь пять мин.

— Твоё имя — Харикл, — сказал раб, — никто не слышит твоего обещания, но я верю тебе. Сосил — мой господин, меня же зовут Молоном.

Он открыл маленький мешочек и таинственно достал что-то

оттуда.

— Посмотри, вот печать, которою было запечатано фальшивое завещание. Он взял несколько воску, размягчил его и прижал к печати. Это печать Поликла. Орёл, держащий змею; ты будешь орлом.

Затем он рассказал ему, как через щель в двери он был свидетелем подлога, совершенного Сосилом; как шум, произведённый им, чуть не выдал его, и как Сосил, собирая всё впопыхах, уронил нечаянно на покрывало ложа эту фальшивую печать.

— Ну, — сказал он, — разве я не сдержал слова?

— Клянусь богами, что и я сдержу своё, — вскричал Харикл, от радости и удивления едва владея собою. — Не пять, а десять мин получишь ты. Теперь пойдём скорей к Софилу.

— Нет, — сказал раб, — я верю тебе, иди один и позови меня, когда я буду нужен.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Дионисии

Из числа праздников, которые ежегодно или по прошествии более долгих промежутков времени праздновались в Афинах в честь богов, ради славы и блеска государства и для удовольствия граждан, некоторые имели, без сомнения, политическое или глубокое религиозное значение, как, например, Панатенеи [120] и Элевзинии [121] ; но последней цели более всех других соответствовали праздники, посвящённые Дионису [122] , этому подателю всех радостей и удовольствий. Можно даже сказать, что первоначальное значение этих праздников — благодарить бога за благороднейший из всех даров, расточаемых природою весной, исчезло почти совершенно, среди потока шумных удовольствий и неудержимого веселья.

120

Панатенеи (в древнейшие времена — атенеи) были самым большим, самым великолепным и едва ли не самым древним религиознополитическим праздником афинян. Они были устроены в честь Афины-Паллады. Малые панатенеи праздновались ежегодно, большие же — в третий год каждой олимпиады. Празднества эти продолжались несколько дней, с 25 по 28 Гекатомбеона. Устраивались торжественные шествия, жертвоприношения, театральные представления и пиршества, но, кроме того, панатенеи отличались ещё различного рода состязаниями в езде, гимнастических упражнениях и музыке и особенно тем, что распространялись из Аттики далеко, во все колонии греческие. Наградой победителю был венок из ветвей священного дерева Афины и сосуд (панатенейская ваза) чистейшего оливкового масла, продукта этого же дерева. Самой торжественной частью праздника было принесение в дар богине богатой одежды, сотканной афинскими жёнами и девами. Пышную одежду несли в Акрополис, чтобы там возложить её на статую богини. В шествии участвовало все население Афин: знатнейшие юноши верхом или в колесницах, отряды воинов в полном вооружении и граждане афинские с жёнами и дочерьми в торжественных одеждах. Малые панатенеи были гораздо проще.

121

Главное содержание элевзиний (элевзинских таинств) составляет предание о похищении Персефоны (Прозерпины) и о горести её матери. По преданию, сама Деметра (Церера), пребывая в Элевзисе, когда разыскивала свою дочь, установила эти таинства. Нужно различать два рода элевзиний: краткие, которые праздновались ранней весной, когда появлялись первые цветы, и долгие, которые проходили осенью. Праздник открывался ночным шествием при факелах. В главнейшие дни праздника посвящённые представляли страдания Деметры, олицетворяя идею скорбного земного существования и радостную надежду перехода в блаженную вечность. Конец праздника проходил в разных гимнастических состязаниях. Посвящение в эти таинства сопровождалось многими приготовлениями и испытаниями. Ни иноземцы, ни рабы не могли участвовать в элевзиниях.

122

Большие или городские дионисии, праздновались в честь Диониса. Они начинались 12 Элафеболиона и продолжались несколько дней. Изображение бога, окружённого сатирами, переносили из Ленеона в маленький храм по дороге в академию, где, вероятно, стояло это изображение первоначально. Мальчики и мужчины пели дифирамб. С венками в пёстрых причудливых одеждах с восторгом встречали всё этого расточителя весенних благ. Кроме этих дионисий были малые или сельские дионисии, праздновавшиеся в конце Посидеона перед началом сбора винограда, и другие.

Умеренность и серьёзность были изгнаны в эти дни, дела все забыты, и народ с распростёртыми объятиями принимал Мэту и Комоса [123] —

этих постоянных спутников Диониса, подчиняясь, может быть, даже слишком охотно их власти. Насладиться зрелищами, поглазеть, покутить, окунуться до самозабвения в чад удовольствий — вот о чём думал стар и млад, вот цель, к которой все стремились!

Даже люди самые умеренные отступали на этот раз от своих скромных привычек и следовали правилу:

123

Комос, постоянный спутник Диониса, был богом бражничанья, шуток и веселья.

Хмеля в праздничный день не краснеть, Хотя бы шатаясь служить отказалися ноги.

Городские дионисии, отличавшиеся особенной пышностью и блеском, привлекали в Афины чрезвычайно много народа. Сюда стекались в первые весенние дни не только обитатели Аттики, но и бесчисленное множество иностранцев, охотников до зрелищ и веселья.

Так было и в тот год, когда Харикл впервые встречал праздник опять на родине. Тёплые весенние дни наступили довольно рано. Тишина и спокойствие, царствовавшие в гавани зимою, уступили теперь место новой, деятельной жизни. Корабли из ближайших гаваней и с соседних островов уже прибыли, а на рейде купцы готовились к отплытию в далёкое, но прибыльное путешествие.

Гости со всех стран нахлынули в Афины; не было дома, который бы не готовился гостеприимно принять своих далёких друзей; не было ни одной гостиницы, достаточно просторной, чтобы поместить всех желавших остановиться в ней. На улицах и на площадях были раскинуты шатры людьми, пришедшими сюда с намерением поживиться на празднике.

Сюда приходили не только для того, чтобы смотреть и веселиться: множество людей являлось сюда с целью самыми разнообразными способами извлекать выгоду из большого стечения праздного народа. Сюда прибыло множество всевозможных мелких торговцев. Коринфские гетеры и гериодулы покинули своих тамошних обожателей в надежде на щедрость афинских гостей. Всевозможные актёры и фокусники приехали, притащив с собою все аппараты своей ловкости и декорации своих лавок. Все были готовы по мере сил и возможности заботиться об удовольствии народа, но ещё более о своём собственном кошельке.

К числу тех немногих, которых не мог увлечь этот поток всеобщего веселья, принадлежал и Харикл. Более четырёх месяцев прошло уже со дня смерти Поликла, и эти месяцы были для него временем, полным беспокойства и мучительной нерешительности. Дело Клеобулы приняло счастливый оборот. К доказательствам, представленным рабом, прибавилось ещё новое и самое веское. Во время своего пребывания в Эдепсосе осторожный и осмотрительный Поликл оставил у одного из тамошних жителей третью копию с завещания, которая свидетельствовала также против Сосила; подлог был теперь совершенно очевиден, и обманщик должен был считать себя счастливым, что Софил великодушно молчал. Таким образом, Харикл мог быть спокоен относительно судьбы Клеобулы; но тем мучительнее было ему ожидание решения своей судьбы. Софил медлил с браком; из некоторых слов его можно было даже заключить, что жениться он вовсе не намерен, а избирает женихом богатой вдовы своего юного друга Харикла, к которому он относился почти как к сыну. Всё это увеличивало беспокойство Харикла. Сердце, конечно, влекло его к Клеобуле; ему было больно подумать о ней как о жене другого. Но слова Фориона, советовавшего не ставить себя в зависимость от богатства жены, засели у него в памяти тем глубже, что, любя свободу и ставя выше всего самостоятельность свою, он вполне сознавал их справедливость. Его незначительное состояние было почти ничто в сравнении с тем, которое должна была принести Клеобула своему будущему супругу; не его, а её состоянием держался бы дом их. «Нет, — говорил он себе, — «Оставайся на своём пути», — гласит пословица; как справедливо сказал мне на днях Ктезифон, для своей любви я никогда не пожертвую тем положением, которое прилично свободному человеку». Он думал, что этими разумными доводами ему удалось победить страсть, овладевшую его сердцем.

Однажды утром перед самыми праздниками вошёл к нему Софил, что он делал нередко и прежде. Лицо его было приветливо, но серьёзно.

— Харикл, мне надо поговорить с тобою об одном весьма важном деле, — сказал он после обычного приветствия, — мне бы хотелось ещё до праздников освободиться от одной заботы. Завещание Поликла возлагает на меня обязанность выдать Клеобулу замуж; до сих пор я медлил с исполнением. Два отца давно уже осаждают меня сватовством от имени своих сыновей, но оба мне не по сердцу.

— Разве ты не намерен сам жениться на ней? — поспешно прервал его Харикл.

— За кого же ты меня принимаешь? — возразил Софил. — Мне шестьдесят лет; конечно, я ещё здоров и бодр; моё зрение прекрасно, а ноги и руки крепки и сильны. Хотя я сед, но духом я далёк от старости; но, несмотря на всё это, неужели в эти годы мне снова брать на себя обязанности мужа и отца и отравлять свою жизнь множеством забот? Я уже довольно испытал в жизни и остаток дней своих хочу провести спокойно.

— Но, — заметил Харикл, — разве для тебя ничего не значит отказаться от такого богатого наследства?