Харон
Шрифт:
Метр отплыл давать указания на кухню и официантам. Инка с любопытством осматривалась.
Стены, обитые китайским шелком с райскими птицами и драконами, с пущенной поверх ткани золотой сеткой. Каждый столик — в подобии раковины из полированного дерева и мягких изогнутых панелей. Перламутровые лампионы. В серебряной тяжелой вазе — розы, такие свежие, что, кажется, вот-вот росинку уронят со светло-зеленых стеблей, с тугих младенческих бутонов. Из множества скрытых динамиков льется концерт-соло для мандолины и альта.
— Ты знаешь, что Вивальди современные ему завистники
— Иван, мы где? Никогда в таком не бывала. Какой-нибудь элитарный клуб? Так шикарно, а я совсем не одета. Ты предупредить не мог?
Для него, с удовольствием — несмотря ни на что, все-таки с удовольствием! — оглядывающего Инкину будоражащую фигуру, облитую ярко-вишневым свитером короткого мохера, лучшего ей одеяния и придумать было нельзя, и он сказал об этом.
— Да ну…
— Здесь, конечно, не «Ойл Клаб», да и тридцать тысяч баков ежегодного взноса у меня бывают… скажем так, не всегда, но и тут — очень мило, по-моему. Но ты забыла, как меня зовут.
— А вот и угощение нам несут, Михаил Александрович.
Им были поданы креветки, лобстеры, два блюда устриц «пошанель» на колотом льду, обложенные ломтики бирманских сладких лимонов. Пиком программы стала заливная целиком форель без кожи, с надрезанными боками, в украшении яичных белков, листиков петрушки, маслин и трюфелей. Она подавалась на серебряном блюде, укрытая слоем твердого гладкого желе, окруженная рантом из желе мелконарубленного и с воткнутыми в разварную спину клешнями раков с кусочками лимона, а также шпажками-атле, на которые нанизаны фигурки из овощей.
— Иван… ой, Михаил, я не знаю, как можно это есть. Так красиво…
— Ртом. Показываю. Или ты не любишь рыбу?
— Это не рыба, а произведение искусства, его нельзя есть.
— Запросто. Ты подкрепляйся, подкрепляйся, тебе понадобится. Разговор у нас будет долгий. И сложный.
Инка, будто не обратив внимания, прислушалась к доносящимся сквозь Вивальди звукам взрывной музыки издалека.
— Что там?
— Дансинг. Казино. Только для своих, не катран, если ты понимаешь, что это такое…
— Я понимаю. Ты когда-нибудь видел, как братки в дансингах оттягиваются? Встанет, козел, на полусогнутые и давай воздух месить. Или два козла друг против дружки. А на входе с «рамками» стоят, на стволы проверяют.
— Я в низы не хожу, откуда мне знать.
— Ну да, не по княжескому званию в питейное заведение…
— Между нами говоря, здесь на входе тоже магнитоскопия стоит. Только не напоказ. Члены клуба — уважаемые люди, зачем огорчать их подозрениями?
— А ты знаешь?
— А я знаю.
Он наблюдал, как Инка умело расправляется с устрицами, запивая каждую глотком «Монтраше». Метр Анатолий лично раскупорил перед ними бутылку, плеснул на пробу, и когда вино было одобрено, оставил бутыль в ведерке и удалился.
Не в силах отказаться от третьей порции отделенного от рыбьего бока жемчужного мяса, которую ей подал, повинуясь благожелательному кивку Михаила, официант, Инка сказала, блестя глазами:
— Девочки
— Что за Каролина такая?
— Ну, это надо знать. «Мама, на кой мне эти Штаты…» Крыса видеоклипная, интервью у нее — полный… не буду уж в таком приличном заведении, полный шокинг. Мол, поет она для души, а дает за деньги. Так напрямую и признается.
— Красиво поет?
— У нас девки в деревеньке глажее выводят.
— Ну нет, — рассмеялся он, — по десять тысяч тут не платят. Здесь люди экономные, живут скромно.
— Ф-фу, больше не могу. — Инка отодвинула тарелку, положив широкую вилку поперек. — Водили меня, — сказала ехидно, — как-то в «Три пескаря», так там таких шедевров нету. Не подают-с. «Три пескаря», — пояснила не менее ехидно, — это где «Ап-эн'даун», с автопортретом Ван Дамма, который он над лестницей изобразил.
— Благодарю, когда мне понадобится экскурсовод, я сообщу.
На десерт подали ананас в хрустальной чаше, залитый хересом сорокалетней выдержки, три вида сыра, мороженое-фантази и бутылку- он сам попросил, отдельно себе — сладенького «Шардонне».
— Иван, — напряженно сказала, игнорируя его укоризненный взгляд, Инка, — довольно. У тебя уже перебор. Говори, что хотел, долгое и сложное. И прикажи коньяку. Или водки.
— Нельзя, ты мне поломаешь легенду тонкого гурмана.
Глядя, как стынет сыр на толстых, теряющих свое тепло тарелках, Михаил дотронулся до шарфика, заправленного у него в ворот шелковой рубашки на манер фуляра. Подал знак официанту, что почтительно дежурил шагах в десяти в сторонке.
— Телефон.
Провел глазами по почти скрывающемуся в полутьме лепному потолку, водопаду люстры, которую на его памяти — сколько раз он тут был-то, десятка два? — никогда не включали. Головы сидящей за столиками немногочисленной публики надежно скрывали раковины кабинок.
— Меня зовут Михаил Александрович, усвой это потверже, ясно? — Показал, что трубку следует передать даме. — Сейчас ты наберешь номер, который знаешь, и скажешь тому, кто дал тебе это и кому ты отдала оба моих бумажника, что я зову его сюда. Для беседы, которой он так жаждет. Пусть скажет на воротах, что он гость Михаила Александровича, я предупрежу.
— Ив… Михаил, но я…
— Ты скажешь тому, кто дал тебе это, — повторил он, выкладывая на край скатерти фотографию, — чтобы он прибыл как можно скорее.
мне пришла отличная мысль я украду вас на сегодняшний вечер
сказал он ей тогда. И украл. И они шли с Еленой Евгеньевной по набережной, кажется, она называется Пушкинской, но он тогда об этом, разумеется, не думал, а Елена-Леночка-Лена смеялась, заглядывая ему в лицо и дразня сорванной, как в юности, после выпускного, втихомолку, с оглядкой на сторожа, цветущей веткой. И у него самого все пело в душе, хоть и знал он, что будет дальше, что неизбежно произойдет с нею, но, поддавшись неизъяснимому обаянию этого поразительного дня, забыл обо всем.