Харьюнпяа и кровная месть
Шрифт:
— Ну, похожи на черномазых…
— Похожи. Черные они и есть. А убийцы — цыгане!
— По рации передали, что оба темные.
— Господи помилуй! И как ты только получил лычки старшего констебля? Неужели ты цыган не знаешь?
— В наших краях цыган называют цыганами… А в международных законах, наверно, найдется парочка параграфов, по которым этих двоих можно выдворить из страны.
— В ваших краях, может, дневальный передает по рации — принесите, мол, мне, ребята, конфет из киоска. А теперь ты в наших краях, в столице! Нашу рацию может слушать кто угодно — газетчики, министры…
Харьюнпяа тихонько пошел обратно к лифту. Мяэнсюрья, расстроенный, следовал за ним.
— Харьюнпяа…
— Да?
— Я о срочной связи — вдруг ты о ней кому-нибудь скажешь… Я не имел в виду, что она плохо поставлена. Не говори ничего такого. Она все-таки помогает провести дежурство — всегда знаешь, когда надо посмотреть новости по телевизору.
— Не беспокойся. Никому не скажу.
— Хорошо. Просто я засомневался. Даже моему месту многие завидуют.
Двери лифта открылись, и в коридор впорхнул Кандолин.
— Стрелки здесь?
— Какие-нибудь стрелки тут, надеюсь, есть…
— Что?.. Ты куда, Харьюнпяа?
— Кофе пить. У меня за весь вечер ни минутки свободной не было. — Харьюнпяа вошел в лифт и, прежде чем двери закрылись, успел сказать: — Меэттянен хотел, чтобы ты рассказал газетчикам, что этих парней задержали его ребята.
Пить кофе он не пошел. Дошел до конца длинного коридора, напоминающего слепую кишку, и стал смотреть в окно. На улице уже совсем стемнело. И хотя не было еще и середины августа, за стеклом то и дело мелькали желтые листья. Поднялся ветер.
Вдобавок ко всему Харьюнпяа мучило то, что он не любил Кандолина, хотя почти не знал его. Вообще-то Кандолин считался дельным работником и к нему относились с уважением, подчиненные его даже любили. Да и не только подчиненные. Стоило собраться веселой компании в любом углу Полицейского управления, как можно было с уверенностью сказать, что Кандолин там и смеется громче всех.
Может быть, именно этот смех и был неприятен Харьюнпяа?
7. Совещание
— Да, оба цыгане, — сказал Кандолин по телефону. — Свидетелей — десятки. Нет, еще нет. Для проверки кое-кого задержали, но, как руководитель операции, хочу подчеркнуть, что никто пока не арестован.
Долговязый и костлявый на вид, Кандолин чем-то напоминал американского бизнесмена. Его движения отличались быстротой и гибкостью, по возрасту ему не дашь больше сорока, хотя на самом деле было уже за пятьдесят.
— Можете не сомневаться, убийство полицейского не останется безнаказанным. Конечно, на этой стадии… Он не был при исполнении служебных обязанностей, но обнаружились известные обстоятельства, позволяющие предположить, что именно они являются причиной содеянного.
Кандолин был одет в серый костюм и белоснежную рубашку с галстуком в красную полоску. Он носил очки в темной оправе, слишком массивные для его лица, такие, какие вошли в моду у чиновников во времена президента Кекконена. В электричке Кандолина было бы трудно отличить от остальных пассажиров — он мог сойти за представителя любой другой профессии.
— Безусловно. Звоните…
Была пятница, половина второго ночи. Ездившие на Малый порог полицейские и вызванные из дому следователи отдела, теснясь, сидели в кабинете комиссара Кандолина. Совещание не клеилось: в дверь то и дело стучали, кто-нибудь приносил новые сведения, что-то сообщали по телефону, кто-то вспоминал о незаконченном расследовании — но главной помехой был телефон, трезвонивший без передышки. Звонили из всех губернских газет, едва только Финское телеграфное агентство передало полученное известие. Кандолин, который только что узнал, что жертвой выстрелов оказался полицейский, возбужденно, словно очевидец, излагал каждому звонившему ход событий от начала до конца — он никого не хотел обделить. Но на лицах остальных читались ночная усталость, задерганность и недостаток кислорода в комнате без окон.
— Нет, имя пока не могу назвать. Он уже не служил в хельсинкской полиции, хотя раньше работал у нас…
— Кандолин! — Кауранен куда-то сбегал и вернулся — он держал в руке листок из блокнота, — и, так как Кандолин его не замечал, Кауранен сел за спину комиссара и осторожно тронул его за плечо: — Кандолин!
— Простите, о чем вы спросили?.. Ну что за чертовщина!.. — досадливо отмахнулся Кандолин, как бы скомандовав: «Молчать!»
Кауранен вернулся на свое место, сел и стал теребить листок, глаза его были встревожены, на щеках выступили красные пятна, он несколько раз открывал рот, желая что-то сказать.
Кандолин бросил трубку на рычаг и кашлянул.
— Ну, так. Давайте-ка, ребята, сохранять спокойствие — впопыхах такие дела не делаются. Это одинаково важно для всех нас. Что у тебя?
— Асикайнен уже три года как ушел из полиции, — совсем расстроенный, сказал Кауранен, — я только что был…
— И что?
— Ни черта…
— Год назад я что-то такое слышал, но подумал — сплетни.
— Все может быть. Ведь в бумажнике не было служебного жетона.
— Черт побери!
— Как…
— Молчать!
Кандолин встал и, сжав руки в кулаки, оперся на стол:
— Кауранен, ты вполне… уверен?
— Я только что звонил в Рийхимяки, — сказал Кауранен, побледнев и глядя в пол. — Их дежурный вспомнил Асикайнена и рассказал, что он проработал там меньше года и ушел со службы…
— Почему?
На лбу у Кандолина выступило несколько капель. Он с опаской поглядывал на телефон, будто вдруг стал его бояться. Потом быстрыми угловатыми движениями начал приводить в порядок лежавшие на столе карандаши — ему явно хотелось передвинуть и пистолет в полиэтиленовом футляре, но он этого не сделал.
— Ну-у… Из кофейной кассы после появления Асикайнена стали пропадать деньги — суммы небольшие, но все же… Об этом заявили. Асикайнен захотел уволиться. Дело так и не выяснилось. После этого он, говорят, занимался разными делами — был торговым агентом, сторожем. И все такое.
Мужчины молчали, не глядя друг на друга, — по какой-то необъяснимой причине они почувствовали себя запачканными, и им захотелось оказаться сейчас в одиночестве или где-нибудь в другом месте; были тут и досада, и мгновенно мелькнувший страх. Рейно Асикайнен, оказывается, был вор…