Хайди, или Волшебная долина
Шрифт:
— Вот! — сказал он без дальнейших объяснений.
Хайди страшно удивилась.
— Ты что же, получил это письмо на выгоне?
— Нет.
— А где же ты взял его, Петер?
— В торбе с хлебом.
И это было правдой. Накануне вечером в Деревеньке почтовый служащий передал ему это письмо для Хайди. И Петер сунул его в пустую торбу. А утром положил сверху хлеб и сыр и отправился за козами. Он видел нынче и Хайди, и Горного Дядю, когда забирал Лебедку с Медведкой. Но ни о чем не вспомнил. И лишь в полдень, когда, умяв хлеб с сыром, Петер полез в торбу в надежде найти хотя бы крошки, он обнаружил вчерашнее письмо.
Хайди внимательно прочитала адрес на конверте, потом бросилась в сарай к деду и радостно протянула ему письмо:
— Из Франкфурта! От Клары! Хочешь послушать,
Старик охотно согласился послушать, а Петер, шедший за Хайди по пятам, решил тоже выяснить, в чем дело. Он встал, прислонясь к дверному косяку, чтобы удобнее было наблюдать за Хайди, которая распечатывала конверт.
В письме говорилось:
«Дорогая Хайди!
Мы уже все упаковали и через два или три дня выезжаем, как только сможет папа, хотя он с нами не едет, ему сначала нужно поехать в Париж. Каждый день к нам приходит доктор и уже с порога кричит: „Пора! Пора ехать! В Альпы! В Альпы!“ Он все время торопит нас с отъездом. Если бы ты знала, как ему понравилось в Альпах! Всю зиму он приходил к нам почти каждый день и всякий раз говорил, что должен еще раз все-все мне рассказать. Он садился рядом со мной и во всех подробностях описывал мне те дни, что провел с тобою и с твоим дедушкой в Альпах, рассказывал о горах, о цветах, о тишине, которая царит вдалеке от деревень и проезжих дорог, и о чудесном свежем воздухе. Он часто говорит: „Там, наверху, люди могут вновь обрести здоровье“. Он и сам очень изменился в последнее время, помолодел и повеселел. О, как же я рада, что увижу все это своими глазами, и тебя, Хайди, и Петера, и коз! Я так хочу с ними познакомиться! Только сначала мне придется провести полтора месяца в Бад Рагатце, на водах, так велит доктор, а потом мы снимем квартиру в Деревеньке, и в хорошие дни меня будут относить на гору, и я весь день буду с тобой. Бабуленька тоже едет. Ей тоже очень хочется побывать у тебя!
А фройляйн Роттенмайер, ты только подумай, не пожелала с нами ехать! Бабуленька чуть не каждый день спрашивает: „Дражайшая Роттенмайер, что вы скажете насчет поездки в Швейцарию? Не стесняйтесь, если вам хочется ехать, милости просим!“ Роттенмайер всегда страшно вежливо благодарит и заявляет, что ей не хотелось бы показаться нескромной. Но я-то знаю, что у нее на уме. Себастиан тут таких ужасов порассказал об Альпах после того, как проводил тебя домой! И скалы там все отвесные, и на каждом шагу можно свалиться в пропасть, и подъемы там круче некуда, того и гляди сорвешься вниз! В этих горах только козам раздолье, а людей везде подстерегают невесть какие опасности. Вот она и перетрусила так, что забросила все свои мечты о путешествии в Швейцарию, а ведь сколько разговоров было! Тинетта тоже напугалась и тоже ехать не желает. Так что мы приедем вдвоем с бабуленькой. Себастиан проводит нас до Бад Рагатца, а потом вернется домой.
Я так хочу тебя видеть, просто не могу дождаться!
Будь счастлива, милая Хайди, бабуленька шлет тебе тысячу приветов!
Выслушав все это, Петер вдруг отскочил от двери и принялся яростно размахивать хворостиной направо и налево, так что козы с перепугу ударились в бегство и огромными прыжками понеслись вниз с горы. С ними такое не часто случалось. Петер, продолжая махать хворостиной, мчался следом. Казалось, он хочет излить свой неслыханный доселе гнев на какого-то невидимого врага. А враг этот был не кто иной, как франкфуртские гости, которые, к величайшей досаде Петера, в скором времени должны были появиться здесь.
Хайди же буквально распирало от счастья и радости, и уже на другой день она помчалась к бабушке, чтобы рассказать ей о тех, кто приедет из Франкфурта, а особенно о тех, кто не приедет. Бабушке непременно нужно узнать об этом, ибо она уже так наслышана об этих людях, можно сказать, хорошо их знает, и, кроме того, она всегда живо интересуется всеми делами и заботами Хайди!
Хайди отправилась к бабушке среди дня, ведь теперь она опять могла ходить одна куда ей вздумается. Дни снова были долгими, солнце припекало, и до чего же приятно было бежать вниз по сухой и теплой земле! А в спину дул легкий и веселый майский ветерок, подгоняя девочку.
Бабушка больше не лежала в постели, а снова сидела в своем углу за прялкой. Но по лицу ее было видно, что тяжелые думы гнетут ее. Это началось вчера вечером, и всю ночь эти думы терзали ее, не давая уснуть. Петер вчера явился домой мрачнее тучи, и по отдельным его выкрикам она поняла, что в скором времени ожидается нашествие каких-то людей из Франкфурта на хижину Горного Дяди. Больше Петер ничего не сказал. Бабушка же сразу представила себе, что за этим может последовать. Вот что тревожило ее и не давало уснуть.
Хайди с порога бросилась к бабушке, села на низкую скамеечку у ее ног и с жаром, захлебываясь словами, принялась выкладывать свои новости. Радость переполняла ее. Но вдруг она смолкла на полуслове и озабоченно спросила:
— Что с тобой, бабушка? Ты ни капельки не рада?
— Да нет, Хайди, что ты говоришь, я очень за тебя рада, сама знаешь, мне твои радости всегда в радость, — отвечала бабушка, стараясь притвориться веселой и довольной.
— Но бабушка, я же прекрасно вижу, ты боишься. Ты, верно, думаешь, что с ними приедет фройляйн Роттенмайер, да? — с некоторой опаской спросила Хайди.
— Нет, нет! Ничего подобного, ничего подобного! — успокоила ее старушка. — Дай-ка мне руку, Хайди, я хочу чувствовать, что ты пока еще здесь, со мной. Тебе это, конечно, только на пользу пойдет, но я… не знаю, как я это переживу.
— Не надо мне никакой пользы, бабушка, если ты не можешь это пережить! — сказала Хайди так твердо, что старушку обуял новый страх.
Ничего не поделаешь, придется ей считаться с тем, что люди, которые приедут из Франкфурта, могут забрать Хайди с собой. Девочка опять вполне здорова, и, значит, так тому и быть. Вот чего она боялась больше всего, сознавая, однако, что нельзя позволить Хайди заметить ее страх, ведь девочка относится к ней с таким состраданием и может, чего доброго, заупрямиться, не пожелает ехать с господами во Франкфурт. Нет, так нельзя. Старушка судорожно искала выход из положения, но недолго, ибо выход был только один:
— Хайди, почитай мне, — попросила она, — мне сразу станет легче на душе и мысли прояснятся. Прочти мне песню, которая начинается словами «Бог все знает…»
Хайди прекрасно знала старую книгу, мгновенно нашла нужное стихотворение и звонко начала:
Бог все знает И прощает, Сердце нам исцелит Он. Волны в море С сушей в ссоре, Ты не в море, ты спасен!— Да, да, это как раз то, что нужно, — с облегчением проговорила старушка, и горестное выражение мало-помалу исчезло с ее лица.
Хайди задумчиво наблюдала за ней. А потом спросила:
— Бабушка, «исцелит» — это значит, все может вылечить, и человеку опять будет хорошо?
— Да, да, деточка, верно, — кивнула бабушка. — Что ж, если Господу так угодно, то как бы ни складывалась жизнь, нужно быть твердым в своей вере. Прочти-ка еще разок, Хайди, надо это хорошенько запомнить и никогда не забывать.
Хайди прочла эту песню еще раз, потом еще и еще. Ей и самой хотелось ее запомнить.
Когда вечером Хайди возвращалась домой, в небесах одна за другой стали зажигаться звезды. Они искрились и сверкали, словно желая своим светом вновь разжечь великую радость в сердце девочки. Хайди то и дело останавливалась и смотрела в небо, и вот, когда уже все звезды, весело сияя, смотрели вниз, на нее, она не смогла удержаться и громко крикнула им:
— Я поняла. Господь прекрасно знает: если человек радуется и верит, твердо верит, это исцеляет!
И звезды в ответ мерцали, приветствуя Хайди, и освещали ей путь, покуда она не добралась до дому, где ее поджидал дед. Он тоже стоял, любуясь звездами, ибо давно уже они не сияли так восхитительно красиво.
Не только ночи, но и дни в этом мае были на удивление ясными и светлыми, как давно уже не бывало, много лет. Часто по утрам Горный Дядя изумленно смотрел, как на безоблачном небе всходит солнце, поражая роскошью красок, свойственной скорее закату, и всякий раз повторял: