Хайноре
Шрифт:
А северянин все точил и точил нож, Хайноре уже начинала беспокоиться — для чего же так остро? А когда он одним движением отсек себе пол бороды, поняла. Раз, раз, еще разок, потом нагнулся над озером и принялся аккуратно, точно городской цирюльник, сбривать бороду. Иногда тихо утробно порыкивал, когда нож съезжал, оставляя на щеке кровавый след. А потом раз! и срезал себе косы выше плеча, безжалостно, Нора аж охнула, больно жалко ей было, такие косы красивые, свои она б ни за что не позволила срезать, у нее на деревне самые густые косы были, ни у кого таких не было — черные, как вороное перо,
Северянин тем временем умылся, собрал свои обрезки и бросил в костер. Совсем он другим стал, уже не походил на лесное чудище, мог даже сойти за обычного мельнчанина или деревенского мужика. Только конечно если не приглядываться, а если приглядеться, то понять можно — северянин перед тобой, светлокожий, широкоскулый, остроносый, с крупным подбородоком и впалыми щеками, лоб высокий, а брови густые низко-низко. Норе он все время казался чуть ли не стариком, но сейчас рыжий выглядел моложе ее отца. Ей вдруг стало любопытно, сколько он видел зим, как его назвали родители, где он бывал и что видел, но вдруг вспомнился Нейка на камнях с разбитой головой, мамка, страшно скорчившаяся в посмертии, тятька в луже крови…
— Давай-ка, — кивнул рыжий. — Оправь одежку, волосы приладь как положено девке. Скоро в люди выйдем.
Ишь какой модник!.. Стоит, волосы мокрыми руками приглаживает, рубаху отряхивает, штаны. Нож в поношенный сапог прячет. Повязку на боку перевязал потуже. Весь такой ладный стал, ну прям жених, аж смотреть противно. А ведь недавно покрывал ее как медведь медведицу и совсем на человека не походил…
Нора склонилась над ручейком, принялась косы свои распутывать, но пальцы застревали в волосах, она дерг-дерг, а колтуны будто еще сильнее узлами затягивались. Ей вдруг горько стало, опять ком к горлу подкатил, и вовсе не волос ей было жалко, а что жизни прежней уже не бывать. Не выйти ей за кузнецова сына замуж, не родить ему деток красивых и смелых, ничему не бывать этому, все прахом, все пеплом…
— Ну что опять ревешь?
Нора стерла тихие слезы с лица, не глядя на северянина.
— Не твое дело…
— Ну?!
— Волосы не распутываются…
Рыжий хмыкнул и вынул нож из сапога.
— Нет, нет, нет!!!
— Чего нет? Хочешь до зимы здесь провозиться? Отрастут ещё.
— Не надо! Не положено так!.. Нельзя!.. Не муж ты мне!..
— Для того мужем быть и не надо.
Схватил он опять, придавил брыкающуюся к земле и раз! одна прядка упала, два! вторая.
— Ну вот и все. А ору-то было. Собирайся давай.
Нора глядела на себя в ручейке и плаксиво морщилась. Обкорнал прямо по плечи, ирод, всю красоту забрал, всё богатство, все отнял… А ведь только муж в брачную ночь имеет право срезать с девицы локон волос, так у них заведено в деревне, но что северянину до их обычаев, чужак, лиходей… Ну что ж, возлечь возлегла, косу остриг, не быть ей никому женой больше, опозорена, подстилка чужака, полевая жёнка…
Плюнула Нора в ручеек и убежала.
Подельница
В Выселках они были уже ранним утром.
Нора о Выселках знала только по рассказам тятьки,
— Тебя звать-то как? — вдруг тихо спросил северянин, когда они в деревню зашли.
— Хайноре… Нора… А тебя как?..
— Это ты мне скажи.
— Чего?..
— Чего-чего, имя мне придумай давай.
— Зачем? У тебя что ли имени нет?
Рыжий сплюнул сквозь зубы, выискивая что-то глазами.
— Вашим оно едва ли по душе придет.
Ага! Ну да, кому сейчас северное имя слух не режет… Как же назвать его, как же назвать… Нейка?.. Нет! Паиска, как сына мельника?.. Нет, не пойдет ему, какой из этой оглобли Паиска… А может как прадеда ее звали? Он тоже воином был, служил короне на границах, даже дослужился до звания, но в ту пору сменился король и до прежних заслуг их семьи уже никому дела не было.
— Вурза.
— И что оно значит?
— Не твое дело, — язвительно сгримасничала Нора.
А сама, вдруг вспомнив что оно значит, смутилась и притихла…
В Выселках уже давно прокричали петухи, народ уже хаживал, дела свои делал, кто в скотне хлопотал, кто в лавках, кто в кузне, жизнь тут бежала ручейком, в меру спокойная, в меру бурная. А рыжий все выискивал что-то по сторонам, все щурился, раздумывал. Нора поглядывала на всякие побрякушки в лавках, на шкуры, шерсть, хотела было погладить щенка в загоне, но хозяин ударил ее по руке, мол купи, а потом наглаживай.
— Доброго утречка, сударь, — вдруг услышала она голос рыжего, обернулась — тот толкует с кузнецом, улыбается во все зубы, сверкая щербиной на месте нижнего клыка, а кузнец на него брови хмурит. — Тебе тут подсобить не надобно? Я Вурза, был кузнецом в Тарони, пока туда Вирха не сунулась, чтоб им. Вот с женкой перебрались подальше от городов, хочу дом тут поставить, детишек завести.
— Ты о том не со мной толкуй, а со старостой, — отрезал великан с молотом.
Рыжий покивал.
— Со старостой потолкую, конечно, как же не потолковать. Но мне б работу какую, у тебя тут вижу ее невпроворот, авось сгожусь для чего.
Кузнец облокотился на балку, поглядел на северянина пристально.
— Из Тарони, говоришь? Больно говор у тебя странный.
— Дак я родом с северных берегов. Жили там, пока мирное время было, потом ушли. Оттуда и говор.
Кузнец снова оглядел северянина с ног до головы.
— Иди со старостой потолкуй, там посмотрим.
— Нора! Норка! Ты что ли? Вытянулась-то как! А тятька твой где?
К ним шел какой-то тучный бородатый мужичина, которого Нора признала не сразу. Гавар, тятькин знакомец из Пастушьего Дола, гостил у них года три тому назад. И чего он в Выселках забыл? Ягнят что ли своих на продажу привел?