Хазария
Шрифт:
А над лесом в верхушках дерев всё громче шумел неспокойный Стрибог.
Ветер швырял в троих всадников холодные иглы снега. От этого их лица покраснели, глаза слезились, но отвернуться или просто закрыться мехом было нельзя, потому что за каждым поворотом тропы могла поджидать смерть. Теперь первым ехал воин в броне, за ним киянин и последним черноризец, то и дело поправлявший засунутый за пазуху плат с запекшейся кровью. Они раз за разом смахивали снег промокшими рукавицами, каждый миг ожидая появления опасности, и всё-таки она возникла неожиданно. С одним из очередных порывов снежного вихря на переднего воина серой молнией накинулся хищный зверь. Воин успел только на миг узреть зелёные, пылающие ненавистью глаза и понял: рысь! В то же мгновение испуганная лошадь рванула в сторону, взвилась на дыбы, и суковатая ветвь дерева смела воина с седла. Серая тень лесного зверя метнулась вслед за ним
– Помоги ему!
Мужик в тулупе спешился и кинулся в кусты, на ходу вытаскивая из-за пояса узкий длинный кинжал. Он с ходу всадил его заученным ударом под левую лопатку зверя и тут же быстро отпрянул, опасаясь клыков и когтей этого необычайно крупного для рыси животного. Из разорванной глотки воина ещё струилась кровь, но он уже не дышал.
– Ему уже не поможешь, мёртв твой латник! – перекрикивая порыв ветра, ответил черноризцу разбойник.
В это время смертельно раненный зверь повернулся в его сторону, и лиходей замер на месте. На него глядели человечьи глаза, и в них была такая ненависть и сила, что разбойник окаменел. Вместо рыси он ясно увидел старика с длинной седой бородой и усами в одной рубахе, быстро напитывающейся кровью из глубокой раны под лопаткой. «Да ведь я волхва убил!» – поразила страшная мысль.
Услышав близкий топот коней, Избор затаился. И когда убийцы выскочили из-за поворота и понеслись прямо на него, кудесник выступил из-за дерева и выбросил перед лошадиной мордой свою руку. Конь испуганно заржал и вскинулся на дыбы, как будто увидел перед собой хищника. Всадник в броне, ударившись о суковатую ветку, не удержался, вылетел из седла и со всего маху врезался шеломом в ствол поваленного дерева на краю тропы. В тот же миг кудесник хищным зверем набросился на грека и мёртвой хваткой вцепился в горло убийцы. Волхв-рысь готов был растерзать всех безо всякой жалости, перегрызть горло, как овцам, чтобы ни один не ушёл! Здоровяк в тулупе не сразу сообразил, что произошло, тем более что между ним и поверженным испуганно ржал и прядал на месте конь. Вернул здоровяка к действию короткий повелительный окрик черноризца, простёршего правую руку в сторону волхва. Избор почуял, как стали быстро уходить силы, как с каждым мгновением превращается он снова в немощного старика. Понимая, что силы покидают его, Избор с нечеловеческим усилием сжал зубы на горле полузадушенного врага.
Мужик в тулупе, подскочив, привычным движением пронзил старика длинным ножом под левую лопатку, намереваясь освободить грека, но увидел, что тот уже мёртв. Крикнув об этом черноризцу, он выдернул нож из тела Избора и отпрянул, держа лезвие в руке, готовый в любую минуту добить жертву, хотя знал, что его удар всегда верен. В это время Избор повернул голову и встретился взглядом с убийцей. Он узнал его, это был Угорелый. Из всей семьи угоревших огнищан-бражников он тогда смог спасти только самого младшего, четырёхлетнего мальца. Потом не раз сокрушался тому, что вырастал спасённый таким же беспутным, как его родители и братья. Потом он куда-то исчез, и о нём забыли. А теперь, выходит, он – тот самый лесной разбойник, про бездушие и жестокость которого уже давно ходят слухи окрест Киева. Выходит… смерть свою спас… и не только свою… «Не понял воли богов…» – промелькнуло в сознании умирающего волхва.
Разбойник же сначала окаменел, а потом попятился. Растерянность, переходящая в страх, написалась на лице его.
– Что стоишь? Поехали! – услышал он нетерпеливый окрик черноризца, гарцующего на коне, и поспешил следом.
Чувствуя, как темнеет в очах и нестерпимо жжёт внутри, волхв сумел перевернуться на спину. Последним усилием сгрёб пригоршню снега, отёр ею с лица свою кровь и кровь врага. Он ещё видел, как удалялись двое оставшихся в живых убийц – черноризец и лихой разбойник, за которым после спасения закрепилось имя Угорелый, но ничего уже поделать старик не мог.
И тогда в отчаянии Избор внутренне возопил к богам:
«Боги мои, почто оставили меня? Кто отомстит за неслыханное злодеяние и расскажет всю правду князю?»
Но молчали боги, из уст старика вырывалось только тихое шипение, а лошади уносили злодеев всё дальше, пока они не скрылись из вида.
Лежал Избор на земле, слабый и беспомощный, как дитя новорождённое, и кровь густая и чёрная струилась из ран, а из очей катились горчайшие слёзы.
Неожиданная тишина вдруг нависла над лесом, будто и не бушевала совсем недавно сумасшедшая метель, послышалось отдалённое волчье завывание, и в лесу опять стало тихо. Пролетел Стрибог, коснулся старца своим ледяным дыханием и унёс последнее тепло. Потом завихрился снегом, припорошил белую бороду и усы и увидел, что снежинки уже не тают. Тогда ещё сильнее закружил-завертел бог ветров послушные сонмы снежинок, зарыдал по убиенным русам, затрещали-застонали под сильной дланью вершины деревьев, и холодными слезами-хлопьями заплакало небо. Не стало видно ни зги, смешался снег небесный с земным в единой пляске. А подле застывающего тела старого волхва жалобно вторил метели вой его верного пса, вновь обретшего голос.
Лиходеи уже не скакали по узким лесным тропам, коих было не различить в бесконечной снежной пелене. Лошади шли шагом, иногда останавливались вовсе. Тогда разбойник в тулупе оставлял коня и, проваливаясь в сугробы, отправлялся на поиски утерянного пути. С каждым таким поиском он всё дольше оглядывался и всё меньше был уверен в правильности своего выбора дороги, полагаясь больше на чутьё. Волчьи голоса всё чаще вплетались в вой обезумевшей старухи метели.
Разбойник садился на коня и снова ехал навстречу холодному колючему ветру, только ветра и снега в лицо почти не ощущал, – мысль о том, что он убил волхва, теперь не покидала ни на мгновение. За свою разбойничью жизнь он многажды убивал людей, вот сегодня, к примеру, порешил мать и дитя, хотя сам не понимал, зачем это сделал. На злато спокусился? Ну да, обещали щедро заплатить и задаток хороший дали, но не только златом, а чем-то ещё завлекли его на сие дело хитроумные греки. Говорили, что жена та чёрная ведьма и дитя у неё от дьявола. Кто таков сей греческий дьявол, Угорелый не слишком разумел, и отчего живущая в лесу ведунья грекам так поперёк горла стала, тогда тоже не задумывался. Черноризец рёк, что якобы не может никто из греков ту злую ведунью убить, а лишь человек славянской крови. Только отчего греки ещё и двух латников прихватили? И жена та с младенцем никак не походила на чёрную ведьму. Киянин уразумел уже, что обманули его греки. А теперь вышло, что ко всему ещё и волхва убил! Вон и метель всё сильнее вьюжит. «Скоро так заметёт, что пропадём мы с проклятым греческим черноризцем в этом лесу. Станем волчьей добычей». Будто в ответ этим мыслям где-то совсем рядом послышалось волчье завывание. А волчье ли? Не идёт ли опять душа волхва по их стопам, не крадётся ли вновь хищной рысью или неслышным пардусом? Пусть даже выйдут они из леса и он получит от греков обещанные деньги, что из того? Ведь душу волхва не ублажишь златом, как византийского бога, который за щедрые пожертвования на церковь отпустит, как сказал черноризец, любой грех. Волхвы, и в человеческом теле пребывая, равнодушны к злату, а уж душа кудесника – и подавно… «Изведёт она меня, жизни не даст… Всего-то пара часов минуло, а я вон уже как измучился, никогда прежде совесть душу не ела, да и не знал я, есть у меня та душа или нет… А тут заныла, треклятая, хуже зубной боли…»
Короткий зимний день заканчивался, а метель всё буйствовала над миром, злилась и завывала то жалобно, то грозно. Два всадника, гонимые пургой, опасностью преследования и волчьими голосами, всё больше нервничали, бросая друг на друга косые злобные взгляды. Каждый считал, что другой виновен в бедственности положения.
«Ночью нам конец, – ворочал в голове тяжкие думы Угорелый, – волки ночью нас точно разорвут. В такую пургу дороги не найти, и чары черноризца не помогут». И тут разбойника осенило: «Отчего ж ни сам черноризец, ни воины его не порешили меня в лесу, зачем я им нужен, неужто для того только, чтобы деньгами меня одарить? Эге, не похоже сие на греков скаредных, но тогда зачем?»
Заснеженные всадники в очередной раз остановились, напряжённо вглядываясь в густеющую тьму и вслушиваясь в вой ветра. Черна ночь в лесу, когда звёзды и луна пургою снежною сокрыты. Холодно её дыхание, за короткий час так выстуживает тепло человеческое, что ни тулуп овчинный, ни рукавицы меховые не могут тепла удержать. Но темнее вьюжной ночи и холоднее самой заметельной пурги становится человеку, когда зябнет не тело, а сама душа, нет холоднее того холода, нет темнее той темноты!
– Что, пёс, порешил меня волкам скормить? – проворчал черноризец. – В трёх соснах дорогу найти не можешь или намеренно по лесу плутаешь?
– А я тебя не держу, – зло отвечал разбойник, – ступай куда хочешь, я тебе на службу не нанимался… – Он не видел в сгустившейся темноте, как на челе грека заиграла торжествующе-презрительная усмешка, но почувствовал это.
– Ты будешь служить мне, как самый верный пёс, и никуда от меня не денешься…
– Лжёшь, черноризец, – вскричал лиходей, – я тебе в рабство не продавался!
– Жену своего князя и его сына ты убил сегодня, и теперь будешь убивать тех, кого я прикажу, и всё делать так, как я велю, презренный раб! – с ненавистью и нескрываемым торжеством проговорил грек.