Хевен
Шрифт:
– Закрой рот и скажи спасибо, что не назвала тебя Дурой.
Смешавшись, Мейзи покраснела и опустила голову. Вероятно, россказни Китти о кошмарном детстве, которые слышал от нее Кэл, все-таки были правдой.
Те помещения, через которые мы проходили, выглядели просторными, прибранными и довольно привлекательными, и вскоре меня привели в спальню. Китти распласталась на больничного вида кровати, одетая в простенькую розовую ночную рубашку. Кэл прикрыл ее простыней, глянул на меня, улыбнувшись, и обратился к матери Китти:
– Рива, я вам очень благодарен за ваше предложение приютить Китти и сделать для нее все возможное. Мне приходилось платить сиделкам за круглосуточное дежурство. Но, если вам удастся обходиться только ночной сиделкой, я буду присылать чек в оплату ее услуг и других затрат по уходу.
– Мы не такие и бедные, – заявила Рива. – Я уже сказала, что мы сами способны позаботиться о своих родных. – Она обвела взглядом комнату. – Девочка, ты можешь называть меня Ривой, – обратилась она ко мне. – Китти и прежде жита в этой комнате. Не такая уж она и плохая, правда? А Китти все время представляла дело так, будто мы ее держим в свинарнике. Она называла ее тюрьмой. Не терпелось скорее подрасти и сбежать с мужчиной, первым, кто ее возьмет. А теперь посмотрите на нее. Вот к чему ведут грехи, нежелание жить праведно…
Что я могла возразить на это?
Через пятнадцать минут я уже закончила протирать Китти влажной губкой и переодела ее в чистую красивую сорочку. Сонно, с каким-то удивлением в рассеянном взоре она уставилась на меня, а потом быстро заснула. Я почувствовала облегчение, когда эти странные глаза закрылись.
Сидя внизу в приятной гостиной, мы все слушали объяснения Кэла насчет необычного заболевания Китти, которое не мог определить ни один врач. Губы Ривы Сеттертон презрительно скривились.
– Китти с малолетства на все жаловалась. Что бы я для нее ни делала – ничем не могла угодить. Она никогда не любила ни меня, ни отца, никого другого – кроме мужчин, да посмазливее. Может быть, на этот раз я возмещу ей свои прошлые неудачи… Теперь, когда она не сможет возражать мне и выводить из себя.
– Это точно, – поддержала мать Мейзи, прилипшая ко мне как репей. – С Китти одно беспокойство, когда она сюда приезжает. Что мы ни делаем, что ни говорим – все ей не нравится. Уиннерроу она ненавидит, всех нас – ненавидит, но приезжать продолжает…
Мейзи еще долго развивала эту тему, увязавшись за мной в мою комнату и наблюдая, как я разбираю багаж, но скоро у нее перехватило дыхание, когда она увидела извлеченное из чемоданов дорогое нижнее белье и потрясающие платья, пополнившие мой гардероб после того, как Китти стала слишком больной, чтобы следить за тем, сколько Кэл на меня тратит.
– Клянусь, с ней невозможно ужиться, – заявила Мейзи, плюхнувшись плашмя на желтое постельное покрывало и глядя на меня восторженными зелеными глазами. Мейзи не обладала тем, что было характерно для Китти – живостью и жесткостью. – Китти мне вроде как и не сестра. Она уже давно сбежала и вышла замуж, когда я начала что-то соображать. Ей никогда не нравилось, как мама готовила. А теперь, нравится или не нравится, будет есть что дадут. – Мейзи фыркнула, как довольный кот. – Что делаем, что говорим – ну ничего не нравится. Странная она, наша Китти. Но мне все же жаль ее, что она лежит там в постели и не может двигаться. А с чего это у нее?
Это был хороший вопрос. Именно этим вопросом неоднократно задавались врачи.
Когда Мейзи ушла, я опустилась в мягкое кресло, обитое желтым набивным ситцем, и глубоко задумалась. С чего все-таки началось? После того как она убила Толстушку? Сосредоточенно вспоминая, я пыталась найти хоть малейший намек. Может, это началось в тот день, когда Китти примчалась домой, взбешенная тем, что половина клиенток пришли позже назначенного времени.
– Черт бы побрал этих баб! – бушевала тогда Китти. – Они, видно, считают себя выше меня и потому могут заставить себя ждать, будто у меня других дел нет! Ух, есть хочу, никогда не было такого аппетита! А все равно худею. Несмотря на то что ем, ем и еще хочется.
– Спешу, как могу, – отвечала я, суетясь между раковиной и плитой.
– Пойду искупаюсь, а у тебя чтобы все было готово, когда выйду.
И высокие каблуки застучали по лестнице.
Я и сейчас представляла, как Китти срывает с себя в ванной розовую униформу своего салона и бросает на пол, снимает нижнее белье и тоже бросает на пол. Потом мне предстояло собрать эту одежду, выстирать, привести в порядок. Я и сейчас слышала, как наполняется водой ванна, слышала, как Китти громко поет ту же самую песню, которую всегда пела, принимая ванну.
Помню доли-ину и вечер по-оздний,и тот даял-екий гудок парово-озный…И так раз за разом. Надоедливая песня въелась мне в память. Эти две строчки повторялись и повторялись, хотелось даже заткнуть уши ватой.
И вдруг крик – длинный, страшный.
Я взлетела наверх, представляя себе, что Китти поскользнулась в ванне и ударилась головой… Но я увидела, что Китти стоит голая перед зеркалом и широко открытыми глазами рассматривает правую грудь.
– Рак. У меня рак груди.
– Мама, тебе нужно сходить к врачу. Это, может быть, доброкачественная киста или доброкачественная опухоль.
– Что это еще за «доброкачественная»?! – воскликнула она. – Отнимут – и все, иссекут своими скальпелями, изуродуют… Ни один мужчина меня после этого не захочет! И буду я однобокой полуженщиной, а ведь у меня не было ребенка! Я никогда не узнаю, что значит кормить своего собственного ребенка! Они мне говорили, что нет у меня никакого рака. Но я-то знаю, что есть! Я-то знаю!
– Ты уже была у врача… мама?
– Да, черт возьми, да! Да что они понимают?! Когда уже будешь при смерти, тогда они определят!
Китти бушевала, как сумасшедшая, и я вынуждена была позвонить Кэлу и попросить, чтобы он приехал, а когда снова поднялась наверх, то застала Китти лежащей на кровати и уставившейся в потолок.
После того как мы в первый раз отведали еды в доме Сеттертонов, которая оказалась очень вкусной, я помогла Риве и Мейзи вымыть посуду, а потом мы все трое вышли к мистеру Сеттертону на веранду. По-прежнему думая о своем, я поговорила с Кэлом о том давнишнем дне, а Рива Сеттертон в это время находилась наверху, стараясь заставить дочь поесть.