Хирург
Шрифт:
— Вы говорили, что ночью у дома будет дежурить патрульная машина, — проговорила она.
— Да, будет, — подтвердил Мур.
— Вы это гарантируете?
— Безусловно.
Она глубоко вздохнула и улыбнулась ему, стараясь казаться невозмутимой.
— Ну тогда мне не о чем беспокоиться, правда?
Именно чувство вины заставило его в тот вечер поехать в Ньютон, а не домой. Он был потрясен своим чувством к Корделл и тем, что теперь она полностью завладела его мыслями. В течение полутора лет после смерти Мэри он жил по-монашески, не проявляя ни малейшего интереса к женщинам. Казалось, из всех страстей человеческих ему была оставлена только печаль. Он не знал, что делать с внезапно вспыхнувшим желанием. Знал только, что в сложившейся ситуации оно было совершенно неуместно. И выглядело верным признаком предательства по отношению к некогда любимой женщине.
Потому-то он и ехал в Ньютон, чтобы искупить свой грех. Восстановить душевное равновесие.
Он держал букет ромашек, когда входил в палисадник, запирая за собой калитку. «Приходить сюда с цветами все равно что приезжать со своим углем в Ньюкасл», — думал он, оглядывая сад, уже утопавший в вечерней тени. Каждый раз, когда он оказывался здесь, ему казалось, будто на этом маленьком пятачке цветов стало еще больше. Виноградная лоза и плети роз тянулись к самой крыше дома, да и весь сад как будто стремился в небо. Ему стало совестно за свой жалкий букет ромашек. Но это были любимые цветы Мэри, и у него давно уже вошло в привычку, подходя к цветочному ларьку, выбирать именно их. Она любила жизнерадостную простоту белой бахромки вокруг ярких солнышек, любила их запах — не сладкий и насыщенный, а горьковатый. Пряный. Она любила их дикие заросли у обочин и на полянах, напоминающие о том, что настоящая красота естественна и необузданна.
Как и сама Мэри.
Он позвонил в дверь. И уже через мгновение ему улыбалось лицо, до боли напоминавшее Мэри. У Роуз Коннели были такие же, как у дочери, голубые глаза и круглые щеки, и, хотя волосы ее стали совсем седыми, а возраст избороздил лицо морщинами, нельзя было усомниться в том, что она мать Мэри.
— Как я рада видеть тебя, Томас, — сказала она. — Ты давно не приезжал.
— Извини, Роуз. Я был очень занят. Даже не замечал, какой день недели.
— Я слежу за твоим расследованием по телевизору. Ну и работка у тебя, не позавидуешь.
Он вошел в дом и вручил ей букет ромашек.
— Хотя у тебя и так много цветов, — устало произнес он.
— Цветов никогда не бывает слишком много. И ты знаешь, как я люблю ромашки. Хочешь чаю со льдом?
— Спасибо, с удовольствием.
Они устроились в гостиной. Чай был сладкий и золотистый, каким его пьют в Южной Каролине, где родилась Роуз. Он совсем не напоминал тот унылый напиток, который Мур помнил по своему детству, проведенному в Новой Англии. Комната тоже была приторной, безнадежно старомодной по бостонским стандартам. Слишком много набивного ситца, слишком много безделушек. Но как же здесь все напоминало о Мэри! Она была повсюду. Ее фотографиями были увешаны стены. Трофеями, завоеванными в соревнованиях по плаванию, были уставлены книжные полки. Здесь же, в гостиной, стояло ее детское пианино. Призрак этого ребенка до сих пор витал в этом доме, где она выросла. И Роуз, хранительница домашнего очага, была так похожа на свою дочь, что Муру иногда казалось, что ее голубыми глазами на него смотрит сама Мэри.
— Ты выглядишь усталым, — заметила она.
— Правда?
— Ты так и не был в отпуске?
— Меня отозвали. Я уже был в машине, ехал по автостраде. Главное, упаковал свои рыбацкие принадлежности. Купил новые снасти. — Он вздохнул. — Я скучаю по озеру. Весь год жду этой поездки.
Мэри тоже всегда с нетерпением ожидала поездки к озеру. Он посмотрел на ее спортивные трофеи, расставленные на книжных полках. Она была прирожденной русалкой, и, будь у нее жабры, с удовольствием жила бы в воде. Он вспомнил, как красиво и мощно двигались ее руки, когда она переплывала озеро. И как те же самые руки повисли беспомощными плетями в больнице.
— Когда дело будет раскрыто, — сказала Роуз, — ты сможешь поехать на озеро.
— Не знаю, будет ли оно вообще раскрыто.
— Это на тебя не похоже. Ты что-то утратил боевой дух.
— Это преступление совсем иного рода, Роуз. Я никак не могу понять логику убийцы.
— Но тебе всегда это удавалось. — Она ободряюще улыбнулась.
— Всегда? — Он покачал головой. — Ты мне льстишь.
— Во всяком случае, так говорила Мэри. Ты же знаешь, она любила похвастать твоими успехами. «Он обязательно поймает преступника».
«Но какой ценой!» — подумал он, и улыбка померкла на его губах. Ему вспомнились ночи, проведенные не дома, а на месте преступления, пропущенные ужины, выходные, наполненные мыслями о работе. А рядом всегда была Мэри, терпеливо ожидавшая его внимания.
«Если бы мне удалось прожить заново хотя бы один день, я бы каждую минуту этого дня провел с тобой. Не выпуская тебя из постели. Нашептывая нежные слова под теплыми простынями».
Но Господь не делает таких подарков.
— Она так гордилась тобой, — добавила Роуз.
— А я гордился ею.
— Вы провели вместе двадцать счастливых лет. Не всем так везет.
— Я жадный, Роуз. Я хотел еще.
— И злишься, что тебя этого лишили.
— Да, наверное. Я злюсь из-за того, что именно у нее обнаружилась эта аневризма. И что именно ее не смогли спасти. Я злюсь… — Он запнулся. Глубоко вздохнул. — Извини. Просто тяжело об этом говорить. И вообще все тяжело в последнее время.
— Для нас обоих, — тихо произнесла она.
Они молча смотрели друг на друга. Да, конечно, овдовевшей Роуз было гораздо больнее потерять своего единственного ребенка. Он подумал, сможет ли она простить его, если он вдруг когда-нибудь женится. Или сочтет это предательством? Забвением ее дочери?
Он вдруг поймал себя на том, что не может смотреть ей в глаза, и отвернулся, вновь испытывая чувство вины. Той самой вины, которая не давала ему покоя сегодня, когда он взглянул на Кэтрин Корделл и ощутил прилив желания.
Мур отставил пустой стакан и поднялся.
— Мне нужно ехать.
— Опять работать?
— Да, пока не поймаем его.
Она проводила его до двери и смотрела вслед, пока он шел через ее крохотный садик к калитке. Он обернулся и сказал:
— Запрись как следует, Роуз.
— О, ты всегда мне об этом говоришь, Томас.
— И всегда серьезно. — Он махнул ей рукой, подумав: «А сегодня больше, чем когда-либо».
«Куда мы ходим, зависит от того, что мы знаем. А что мы знаем, зависит от того, куда мы ходим».
Вновь и вновь повторяя эту фразу, словно надоевшую детскую считалку, Риццоли разглядывала карту Бостона, которую прикрепила на стену своей кухни в тот же день, когда было обнаружено тело Елены Ортис. По ходу расследования количество цветных булавок на карте увеличивалось. Три разных цвета символизировали трех разных женщин. Белые были выбраны для Елены Ортис. Голубые — для Дианы Стерлинг. Зеленые — для Нины Пейтон. Булавки очерчивали районы города, в которых проходила жизнь женщин. Место жительства, место работы. Дома близких друзей или родственников. Адреса медицинских учреждений, куда обращались потерпевшие. Иными словами, это была среда обитания добычи. И в какой-то точке повседневной жизни все три женщины обязательно пересекались с Хирургом.