Хитроумный советник
Шрифт:
Вода… Каков смысл во всех этих бурлящих страстях, кипящих чувствах, несущихся событиях? Ведь течем как горный ручей, быстро, звонко, стремительно а жить-то и не успеваем. Сами не замечаем, как превращаемся сначала в медлительный ручей равнины, а потом и в топкое болото, куда лучше не лезть — иначе утонешь. И живут в нас уже лягушки, пиявки да комары, а не веселый звон выбивающегося из-под горного ледника чистого потока и отражение безоблачно-голубого неба. Вот тогда-то и задумываемся, тогда и понимаем, что надо было не гоняться за химерами, а жить — просто жить. Дышать полной грудью, любоваться рассветами и закатами, ездить верхом, дарить девушкам цветы, читать умные книги, любить всей душой. Жить. Так, чтобы когда придет твой конец, было что вспомнить с улыбкой. Увы, болоту этого не дано. Не может оно радоваться и веселиться, не может одарить ничей слух веселым перезвоном водяных струй. Только кваканьем жаб, жужжанием мошкары, да плеском лопнувших пузырей болотного газа может оно наградить окружающих. Да еще блуждающими огоньками "мудрости прожитых лет".
Огоньки красивы, притягательны, манящи — но пойди за ними, и они приведут тебя в смертоносную трясину, в топь, из которой ты уже не сможешь выбраться, как не дергайся, как не кричи, которая засосет, поглотит тебя, сделает мертвой безмолвной частью болота.
Так что, незачем спешить за блуждающими огоньками — холодные они. Доторопишся, доспешишся, и сам станешь таким же неприкаянным огоньком.
Вода… Течет, изменяется, как все вокруг. Как все, она непостоянна — сегодня одна, а завтра другая. Сегодня друг, а завтра враг, сегодня чистая и живая, а завтра полна мути и ила — где уж протечет. Мы любим обманывать себя, говоря, что так, де, сложились обстоятельства, такова, мол, наша планида. Ложь, все ложь и самообман, самоутешение, стремление казаться перед окружающими и самими собой лучше, чем мы есть на самом деле. Никто не заставляет воду протекать там, где она соберет грязь и наносы — она сама выбирает свой путь. Может по нечистому овражку протечь, где полегче, и тогда станет грязной, понесет в себе землю и мусор, сухие ветки и листья, а может в скалах ход проложить, и излиться чистой освежающей струей водопада… Только трудно это. Многим ли нужно прорываться, долбить гранит, доказывать что-то, когда овражек — вот он, только сунься, теки себе спокойно, да мутней.
Да, на самом-то деле, не кому-то надо что-то там доказывать — себе. Себя знать надо, в себе сомнения побороть, себе все доказать. Но страшно, ужасно страшно человеку глянуть внутрь себя — очень уж много донного ила и тины всплывает, начинаешь отвращение к себе испытывать… если поверишь, что это тоже ты. А большинство из тех, кому хватило внутренней смелости посмотреть на свое дно в ужасе тотчас же и отшатываются, отмахиваются руками, кричат: "Это не правда! Не такой я! Я чище, лучше! Не мое это, наносное!" Трудно, очень трудно в себе пакость не только увидеть, но и принять, а уж искоренить ее — и того труднее. Зачем? Чистить — это ведь трудиться надо. А можно ведь гордиться, такой вот, мол, я, не стыжусь, потому что осознал свою мерзость, принял ее. Гадко это. Тоже болото. А стократ гаже, когда еще сильнее загаживать начинают — все одно ведь ил, грязь и тина, что там в чистоте-то сохранять? Такие не только себя, но и других грязнят, под себя перестроить пытаются. Еще бы — болоту-то среди болот привольнее — не надо стесняться своей похабности, не надо со страхом ожидать, что вольется сейчас свежая струя, взбаламутит все твое «добро», а то, и того хуже, смоет часть, и терзайся опять, снова стой перед выбором.
Вода-вода… Легче тебе течь по трубам — там грязи нет, да только и свободы нету тоже".
Лавора мотнул головой, отгоняя мысли. "Что-то меня на философию потянуло, — подумал он, — Наверное, старею, помру скоро. Веселиться надо — праздник сегодня, или где?"
Поднявшись, сэр Алан быстрым пружинистым шагом направился во дворец.
Бал давно уже переместился из душных залов дворца в сад, освещенный множеством факелов, разноцветных фонариков и искрящихся свечей. Играла музыка, блестящие кавалеры танцевали с дамами на площадках, мужчины и женщины отчаянно флиртовали, влюбленные парочки разбредались по аллеям, а то и по кустам, небольшие группы собирались, чтобы посплетничать, потравить байки, да порассказывать анекдоты. При дворе Арина III этим вечером царили веселье, беспечность и раскованность.
Коронесса сияла — такого дня рождения у нее еще не было. Благородные сэры наперебой сыпали комплиментами, все были безмятежны и счастливы, и все это благодаря ей, только ей — ведь это был ее праздник!
В городе тоже шли нешуточные гуляния. На натянутых канатах танцевали акробаты, фокусники творили чудеса, актеры выдавали "на гора" представление за представлением, певцы уже сорвали голоса, а музыканты все чаще и чаще задумывались о том, что неплохо бы и перерыв сделать — но как? Ведь тогда зрители уйдут куда-то еще, и деньги, которые они могли бы отдать, пойдут в карман конкурентов!
Количество выпитого и съеденного в трактирах, харчевнях и кабаках превысило все мыслимые пределы, а выручка превзошла самые смелые ожидания. Везде звучали здравицы новорожденной и веселый смех — обитатели Айко уже дошли, в большинстве своем, до той кондиции, когда легко завязывается дружба, но пока не достигли (опять же, в большинстве своем) того состояния, когда легко разбиваются чужие головы. Трезвые, и, как следствие, злые стражники с тоской наблюдали за горожанами, ожидая, когда, наконец, всплывут старые обиды и начнутся массовые драки. Но еще больше они ждали того момента, когда будут утихомирены даже самые буйные гуляки, и можно будет отдохнуть, расслабится и выпить немного вина самим.
А пока веселье шло своим чередом. Все ждали апофеоза сегодняшнего праздника — большого фейерверка над дворцом. Близилась полночь.
На одной из самых удаленных и редко посещаемых аллей — аллее голубых роз, одиноко зацокали каблучки женских туфель. Судя по звуку шагов, девушка, в одиночестве двигавшаяся между розовых кустов, твердо знала куда идет. Ни малейшей неуверенности не наблюдалось ни в походке, ни в движениях той, чье лицо было скрыто под маской Златоглазки. Леди шла достаточно быстро, но не бежала, и не торопилось, из чего сторонний наблюдатель, будь он тут, легко сделал бы вывод, что дама ни от кого не бежит, и никуда не опаздывает, а если и запаздывает, то уверенна, что ее дождутся.
Не было в ее поведении никакой тревожности. Она не вздрагивала, когда слышала возню ночных птах в кустах, не оглядывалась, а твердо шла по известному только ей одной пути. Каблучки цокали по брусчатке ровно и размеренно — цок-цок, цок-цок.
В конце аллеи показалась беседка, окруженная со всех сторон кустами роз — дальше пути не было, однако девушка не спешила разворачиваться назад, завидев тупик, а шла вперед столь же уверенно, как и до этого. Беседка, видимо, и была целью ее ночного вояжа.
Подойдя поближе к ней, леди, на губах которой до этого играла легкая полуулыбка, несколько недоуменно нахмурилась и пошла медленнее, и чем ближе она подходила, тем больше недоумения проступало на ее лице, которое почти не скрывала изящная полумаска. Войдя в беседку она огляделась в полном недоумении, постояла несколько мгновений, сняла полумаску, и небрежным движением, в котором скользнуло раздражение, бросила ее на широкие перила.
— Вот свинья, — негромко, но отчетливо произнесла она, — Не пришел.
Из кустов роз послышался громкий смех, они качнулись, и рядом с беседкой появился мужчина, одетый в карнавальный костюм Доброго Поросенка.
— Прошу извинить мой невинный розыгрыш, прелестная Катарина, — все еще смеясь сказал он и вошел внутрь беседки, — Просто всегда мечтал понаблюдать за реакцией дамы, которая пришла на свидание раньше кавалера.
Леди Нархи, а это была именно она, тоже рассмеялась.
— А вы меня разыграли, Лавора, — она погрозила ему пальчиком, — Я слышала, что вы абсолютно непредсказуемы, но чтобы настолько…