Хмель-злодей
Шрифт:
Давид спрыгнул с коня и, не сказав больше ни слова, не попрощавшись, исчез в лесу.
Сашка с трудом поднялся и, приспустив штаны, рассматривал огромный синяк на левом боку. «Хорошо, что не сломал ничего, — подумал он. И что это за приёмы такие невиданные».
Потом похромал навстречу Михаилу. Занятый собой и своими мыслями, он не обращал внимания на то, что творилось вокруг, первое шоковое впечатление от увиденного уже прошло. Вдруг его отсутствующий взгляд зацепил одинокую женскую фигуру. Она сиротливо пристроилась на камне возле какого-то дома
— Здравствуйте, госпожа, о чём мечтаем? — Как обычно, в своей шутливой манере начал он.
Девушка одарила его презрительным взглядом, и Сашка вдруг почувствовал какой-то необычный интерес к ней.
— Может быть, у вас с языком что-то случилось, тогда я, как доктор, могу его подлечить. Откройте ротик, закройте глазки.
— Девушка, поняв, что молодой человек привязался и просто так не отвяжется, вымолвила:
— Я с казаками не общаюсь.
— А что так, разве они плохие люди?
Девушка не успела ответить, как показался Михаил. Конь его шёл шагом, видимо, приустав от недавней погони. Сашкина лошадь шла в поводу.
— Ну, как, — встретил Сашка Михаила, поглаживая крепко ушибленный левый бок, — догнал ты этого чёрта?
— Догнал, — нехотя вымолвил Михаил, спрыгивая с коня.
— И кто это был?
— Парень молодой.
— Молодой, да удалой, вишь какой ловкий да смелый, из поляков, небось.
— Нет, не угадал, да и отпустил я его.
— Ты что, опять за свою старую привычку, милость к врагу проявляешь, а если бы он меня убил, ты бы тоже его отпустил?
— Не нужно говорить того, что не случилось, не накликай, — Михаил устало опёрся на стремя, — еврей это был.
— Е-врей? — удивлённо протянул Сашка, — откуда у еврея такое умение и выучка, да и поубивали всех?
— Значит не всех, — отрезал Михаил.
Тут неожиданно заговорила девушка, на которую они, уже не обращали внимания. Она спросила Михаила:
— А как он выглядел, вы не рассмотрели?
— Рассмотрел, даже имя его знаю.
— Как, как его зовут?
— Давид.
Девушка вскочила с камня и лицо её сразу же изменилось. В одно мгновение в нём отразились: и радость, и восторг, и всё ещё недоверие, и сомнение, и желание уточнить, проверить, убедиться. Голубые, как небо глаза её засверкали, как будто в них выглянуло солнышко.
— Жив, жив, славу Богу, жив.
— А кем он тебе приходится?
— Это старший сын моей хозяйки, — и добавила, чуть слышно.
— Их всех… всю семью…. Спасибо вам, пан хороший, что отпустили его.
— Я не пан, я казак, — ответил Михаил.
— Кто родился паном, казаком вряд ли станет, даже если его и нарядить в свитку казацкую.
Друзья с удивлением смотрели на крестьянскую девушку, которая обладала, оказывается, внимательностью и недюжинным умом.
В молчании возвращались они в лагерь, где расположилось казацкое войско. Михаил думал о той роли, которая выпала на их долю в этот сложный период жизни, а Сашка всё пробовал на язык такое мягкое и нежное имя девушки — Леся, и представлял себе, какая она красивая, и как ему хочется разговаривать с ней и смотреть на неё.
День клонился к вечеру, солнце садилось, багрово-красный закат, непривычный в этих местах, полыхал в небе.
От восхода до заката этого долгого кровавого дня осталось в городе Немирове десять тысяч загубленных жизней.
Глава 5. Предательство
«Верить клятвам предателя — всё равно, что верить благочестию дьявола».
— Ты поплачь, легче будет, — Рут легонько касалась губами руки Давида, прижимая её к своей щеке. Голова её лежала у него на коленях. Они сидели в шалаше, наскоро собранном Давидом из жердей и веток. В лесу было тихо и казалось, что весь этот дикий и злобный мир существует только в их воображении, потому что того, что случилось, просто не могло быть в реальности. Перед глазами Давида стояла страшная картина смерти его большой и дружной семьи, и он то выл, вздрагивая и выкрикивая что-то непонятное, то жалобно всхлипывал, как ребёнок…
Ему удалось днём тайком проникнуть в дом и зайти в комнату любимца всей семьи Мойшеле. Младший брат сидел за столом, голова его лежала на раскрытой книге Святого писания. В шею был воткнут нож, как будто кто-то приковал его к страницам Вечной книги. Давид подошёл ближе и прочитал строчку вверху, которая не была залита кровью: «Возлюби ближнего своего…».
— За что, Боже, за что его, мальчишку, который не сделал в жизни никому ничего плохого? Он только учил Святое писание.
Давид произносил эти слова, как сомнамбула, разговаривая то ли сам с собой, то ли с Богом. Его била дрожь, хотя ночь выдалась тёплая.
Как хочется погладить нежную, тёплую руку матери, как хочется услышать её голос… Он был беспокойным сыном.
— Мама, прости меня, мама…
Но поздно, слишком поздно…
Серый рассвет нехотя вполз в лес, пронизываясь сквозь густую листву деревьев. Первый робкий луч солнца заглянул в шалаш, где тревожным сном, обняв друг друга, спали юноша и девушка. Они забылись только под утро, но не любовными утехами была полна их ночь.
Давид осторожно разнял руки девушки и поднялся. И это был уже другой человек — за сутки он повзрослел на десять лет.
Тихонько вылез из шалаша, незаметного издали чужому глазу, сделал несколько упражнений. Потом разбудил Рут, осторожно поцеловав её в полураскрытые во сне губы:
— Пора, любая моя.
Девушка потянулась, не открывая глаз, закинула свои гибкие руки за шею Давида и так поднялась.
Потом, не успев согнать с лица мечтательную сонную улыбку, взглянула на возлюбленного, и остатки сна слетели с прекрасного девичьего лица. Глаза, и так огромные, казалось стали ещё больше:
— Что, что с тобой?