Хмельницкий.
Шрифт:
Часть третья
«Сквозь годы»
1
Не каждый год хорошая зима радует Львов. Иногда пройдет она, а львовяне и снежинки не увидят на улицах города: что припорошит за ночь, то к утру и растает.
А тут тихо подошла, словно подкралась к Львову, мягкая, теплая зима. Снег покрыл затвердевшую от морозца землю и не растаял. Будто в новое, свежее белье переоделся город; после долгой слякотной, противной осени люди полной грудью вдохнули морозный сухой воздух.
Вместе с такой приятной зимой во Львов пришел и удивительный слух о том, что народное ополчение России разгромило польские войска. Простые люди города и окрестностей видели в этом «промысел божий», набожно крестились, но вслух не высказывали своего мнения. Вспоминали при этом пословицу: из чужой хаты, как известно, или выйдешь уважаемым гостем, или в гробу вынесут твои кости. Какой-то Кузьма Минин и князь Пожарский возглавили народное ополчение и вымели мусор из родной столицы, из Москвы. Следовало ли королевичу Владиславу непрошеным вламываться в чужой дом, претендовать на московский престол, чтобы потерпеть такое поражение.
Люди чувствовали, что после такого разгрома польских войск между Польшей и Россией снова начнется длительная, непримиримая война. Тяжело вздыхали, но не винили в этом московский народ. Только польская шляхта никак не хотела примириться с соседством на востоке сильного, растущего государства. Попытки Петра Скарги ополячить русских постепенно, без борьбы, перекрестить их в католиков безвозвратно потерпели крах еще при Иване Грозном. Теперь же бесславно провалилась и военная авантюра Сигизмунда III. Королевские войска разгромлены, королевича изгнали из Москвы, усилия многих известных в крае потомственных шляхтичей, иезуитов и дипломатов ни к чему не привели, — дело кончилось жестоким поражением.
Чтобы ослабить впечатление, произведенное скандальным провалом своей политики, шляхта и иезуиты всячески старались умалить значение победы, одержанной Пожарским.
В конце года во Львове произошло чрезвычайное происшествие, для расследования которого вынужден был приехать сам воевода Станислав Жолкевский.
О московских событиях стало известно и многим львовским гражданам, которые видели в них первые признаки ослабления могущества польской Короны. Слух настойчиво просачивался в народ, вопреки стараниям властей. О позорном поражении заговорили ремесленники, объединенные в многочисленных цеховых братствах, мещане и православное духовенство. Возрождались угасшие надежды на свободу в широких демократических кругах этого культурного центра Западной Украины.
Тогда снова дали о себе знать львовские иезуиты. Уже пятый год во Львове существовало учебное заведение иезуитского ордена, называемое коллегией, и в нем к тому времени обучалось около полутысячи душ преимущественно польской, но частично и украинской молодежи в возрасте от тринадцати до двадцати лет. Это были будущие государственные мужи, прелаты католической церкви, властители человеческих душ…
Львовскую коллегию — детище католического епископства — опекал высокий шеф и благотворитель, прославленный своими ратными подвигами воевода Станислав Жолкевский, которому, после короля, принадлежало первое место в руководстве походом на Москву. Как бы в честь завершения многолетней польско-московской войны протекторы иезуитской коллегии решили отметить это событие школьным рождественским праздником. Десятку лучших учеников старших классов было поручено приготовить поздравительные рефераты, стихи, песни. Школа готовилась принять около двухсот гостей из Львова, Галича, Перемышля, Ярослава, Лупка, Кракова и даже Варшавы! Уже самый приезд высоких гостей определял значение праздника, к которому так усердно готовились протекторы.
Среди лучших учеников старших классов коллегии немало и таких, которым ректоры не только не разрешили готовить реферат или стихотворение, но категорически запретили им даже думать об этом. Одни из них были детьми незнатных поляков, попавшими в коллегию только благодаря недобору в первый год открытия коллегии. Другие хотя и принадлежали к знатной шляхте края, но, исполняя волю своих упорных родителей, исповедовали восточную, греческую веру.
Особенное место в коллегии занимали два лучших ученика старших классов. Это были «Хмели», как прозвали их в коллегии, — Станислав Хмелевский и Зиновий-Богдан Хмельницкий. Первый был из шляхетского рода Хмелевских, имевшего немалые военные заслуги перед Короной. После долголетней службы в звании региментара многочисленной вооруженной стражи князей Острожских отец этого юноши, Стефан Хмелевский, за ратные подвиги прозванный… «Александром Македонским Речи Посполитой», получил чин региментара всех коронных войск на Украине. Хотя сам региментар по традиции и из уважения к Острожским долго придерживался греческой веры, однако его жена была католичкой и дети католики. После смерти старого воеводы Константина Острожского и сам Стефан Хмелевский сперва перешел в униатское вероисповедание, а потом и вовсе стал католиком.
Его сын Станислав вполне заслужил высокую честь быть первым среди юношей, которым предстояло выступить с поздравлениями на таком торжественном празднике. Единственно, что мешало Хмелевскому отличиться на этом празднике, — это его крепкая дружба с Хмельницким.
Юноша Хмельницкий, лучший ученик в коллегии и протеже самого шефа Станислава Жолкевского, не только не имел каких-либо отличительных признаков «гонору уродзонного» [36] , но еще и гордился своим происхождением из простых людей, называл себя степным казаком, как это подсказала ему однажды мать. К тому же прилежный юноша, всегда соглашавшийся с учителями-католиками, что должен отступить от «схизмы» — православной веры, — в действительности же не спешил ни «te deum laudeamus» пропеть в костеле коллегиума, ни исполнять своей схизмы, как надлежало истинно верующему. Это явное наливайковское безбожие сына простого чигиринского подстаросты из юго-восточных кресов [37] начинало беспокоить не только администрацию коллегии, но даже и протекторов ордена.
36
родовитого происхождения (польск.)
37
пограничная полоса (польск.)
Именно с этим, острым на язык, лучшим в коллегии ритором, богословом и фехтовальщиком и дружил Станислав Хмелевский.
Все же счастье улыбнулось роду «Александра Македонского Речи Посполитой»: Хмелевскому разрешили приготовить поэтическую оду — «Слава зброе панствовой» [38] .
С разрешения администрации коллегии, по совету самого Жолкевского, юноша Хмелевский жил в собственном львовском доме. Руководствуясь далеко идущими соображениями, Жолкевский посоветовал региментару поселить вместе со Станиславом и сына чигиринского подстаросты Хмельницкого…
38
«Слава нашему оружию» (польск.)
Жили они в отдельных комнатах небольшого домика, почти на окраине города, на брестском тракте, всегда были вместе — в коллегии и особенно вне ее. Домик стоял в глубине чудного сада, вблизи дубравы над рекой, где юноши проводили большую часть свободного времени.
В комнате Богдана, за перегородкой-простенком, жила Мелашка, заменявшая ему и кухарку и мать. Она заботилась о нравственной чистоте юноши и выполняя наказы Матрены, старалась привить ему чувство патриотизма, любовь к родному краю и своему народу. Она была глазами родителей в далеком Львове. Таким образом, Мелашка, изгнанная казачка, была укрыта Михайлом Хмельницким от преследования Короны. Она честно и преданно служила жене подстаросты Матрене, которую любила, как сестру, и уважала, как мать.
Часто зимними вечерами юные друзья заходили в комнату, где жила Мелашка. Они любили слушать ее красочные рассказы о прошлом и настоящем, от нее же узнали и о польско-московской войне.
— Не сердитесь на нас, дорогая тетя, — обращался к Мелашке с извинением всегда вежливый с ней Богдан. — Стась любит слушать о старине, ему дед в Остроге о многом рассказывал… Может быть, и вы нам поведали бы о прошлом. Не видели мы его, а не терпится узнать… быть может, еще и пригодится.
— Пригодится, Богданко, все пригодится, — соглашалась Мелашка. — Только рассказчик из меня, как тот сноп соломы. Смелю семь мешков, а они все пустые.