Хока
Шрифт:
Осторожно закрыв двери, Дуняша, наклоняясь к кустам, быстро побежала прочь от дома. Ее босые ноги почти бесшумно ступали по увядшей траве, растущей вдоль дороги.
Добравшись до места свиданий, она услышала тихое ржание лошади. Девушка поняла, что это ждет ее Андрейка.
– Я здесь, – позвал он Дуняшу, – иди сюда.
Они прижались друг к другу, чувствуя биение сердец.
– Ой, боюсь я, Андрейка, – замирая, сказала девушка.
– Понятно, страшно, – парень погладил ее по плечу, – а назад нам
Андрей увел из хозяйской конюшни серую кобылу, запряженную в двуколку. Он помог девушке устроиться, укрыл ее потеплее рядюжкой и тронул легонько поводья.
Пока Дуняша медлила с побегом, прошли первые промозглые дожди. Лето уже кончилось, но осень еще не вошла в свою силу. Дороги начало развозить, еще немного, и нельзя будет выехать до самых заморозков.
Ехали молча, подтягивая узды нетерпеливой лошади. Было тихо, молчали птицы, ветер не трепал ветки. Беглецам казалось, что стук копыт лошади и скрип колес слышит вся округа, и вот-вот пустится за ними погоня. Страх быть пойманными заставлял их молчать, растворяясь в ночи.
Через время, наконец, порядочно отъехав, они немного оживились.
– А куда мы едем? – спросила тихонько Дуняша, примостившись подмышкой у Андрейки.
– Есть тут, недалеко, деревушка одна, она совсем мала, а церковь в ней есть. Упадем батюшке в ноги, попросим, что б повенчал нас. Деньги у меня есть, ладушка моя, заплатим. Лишь бы не отказал.
Дуняша вздохнула с облегчением, сильней прижалась к своему любимому. Одной рукой он держал вожжи, а другой все гладил ее по плечу.
– Скажи, Андрейка, что любишь меня, – прошептала она
– Понятно, – улыбнулся парень.
– Знаешь, что сказать хочу, – проговорила нараспев, волнуясь, Дуняша, – может и не будет случая такого …
– Ну.
– Я так сильно тебя люблю, что и сказать нельзя как. Если с тобой что случится, я за тобой пойду. Мне без тебя жить не зачем. – Из глаз Дуняша текли слезы, Андрейка не видел их, но знал, что она плачет. Он крепче прижал ее к себе, не умея рассказать о своих чувствах.
Начал накрапывать дождь. Мелкий, но холодный. Девушка сильней закуталась в дерюгу. Андрейка подстегнул кобылу. Темнота была такая, что не видно было самой лошади. Они ехали уже несколько часов. Мокрые, замерзшие, обессилевшие и начали понимать, что сбились с дороги. Но правда была так горька, что никому не хотелось это признавать.
– Дуняша, – наконец, сказал Андрей, – нам бы укрыться где-нибудь до утра, погреться, а то вон как ты дрожишь. Давай поищем какое-нибудь убежище?
Девушка молча кивнула головой. Через время Андрей увидел тусклый свет.
– Смотри, Дунюшка, похоже, жилье. Давай попросимся.
– Боюсь, Андрейка, может, где в сарае заночуем, а чуть свет, поедем?
– И то, правда.
Собаки слышно не было. Они нашли наполовину заброшенный сарай, в котором когда-то хранили то ли сено, то ли солому. Андрей распряг лошадь и завел ее под крышу.
Беглецы устроились на груде половы, что осталась от прежних запасов. Они так устали, что клок перепревшего сена показался им периной, прижавшись, друг к другу уснули. Первое время Андрей еще не спал, прислушивался к ночным звукам, но за стенами лил дождь и заполнял собой все. На минуту показалось, что он услышал шаги, но, сколько, потом, ни вслушивался, больше ничего не слышал, кроме дождя. Он успокоился, нежно прижал к себе Дуняшу. Ее лица видно не было, но ему казалось, что она улыбается.
– Никому тебя не отдам, засыпая, прошептал в темноте Андрейка, наслаждаясь теплом и близостью любимой.
Забрезжил рассвет. Утро просочилось сквозь дыры ветхого сарая, освещая спящих.
– А, вот они! – грубый крик разбудил влюбленных.
Они встрепенулись, крепче прижались друг к другу. Испуганные глаза Дуняши выхватили из толпы брата Бориса.
– Братец, отпусти, богом прошу, – завыла девушка, она поползла к Борису, хватаясь за его грязные сапоги, – дай мне воли, не вези меня обратно.
Ее лицо было мокрое от слез, нос моментально распух и покраснел. Борис никогда не видел ее такой, жалкой, растрепанной. От этого он, почему-то еще сильнее разозлился, пнул ее сапогом.
– Возьмите их, – скомандовал он своим людям, не взглянув на беглецов.
Иван Тимофеевич нетерпеливо сбрасывал кафтан на руки Ефимычу.
– С приездом, батюшка, кланялся тот с кафтаном в руках, – а мы уж и заждалися. Ваши братцы третьего дня Вас дожидались, только об Вас, кормилец, и говорили.
– Как Дуняша, здорова ли?
– Я за Тимофеевичами послал ужо, – притворился глухим Ефимыч.
Купец обернулся, взглянул на притихшую дворню, чуя неладное.
Взлетел он по скрипучей лестнице в девичью светелку, прислужник едва следом поспел. Дверь – настежь.
Стоит Дуняша перед иконами на коленях, голову опустила, дрожит как листочек осиновый.
– Насилу догнали, – услышал он голос младшего, Алексея Тимофеевича. С Андрюшкой, конюховым сынком, бежать сговорились, да убежали бы, кабы люди не увидели. Спасибо, прибежали, сказали.
– Прости-и-и, батюшка, не уследили-и-и, виноватые-е, – шмякнулся на колени Ефимыч.
Купец качнулся, гримаса злобы и боли исказила его лицо.
Дуняша беззвучно плакала, она еще ниже наклонилась, почти до пола, сжимаясь в комочек.
– Девка! Беспутная уличная девка! – прорвало Куприянова, – как ты могла! Мое имя! Мой род! – Гнев заполнил грудь, не давая дышать, он вытащил из-за сапога плеть и с размаху стеганул по худенькой девичьей спине.
– Вон! На улицу! Туда, где тебе и место!