Холод пепла
Шрифт:
Комиссар послал двух полицейских на квартиру Эли Вейла, чтобы проверить обоснованность обвинений. Полицейские немного поговорили с консьержкой дома, которая, несмотря на страх перед мундирами, заверила, что врач был образцовым жильцом, которого все соседи уважали за простоту и скромность. Впрочем, в девяти случаях из десяти донос был делом рук озлобленных и завистливых соседей.
Полицейские, которых намного сильнее, чем их начальника, огорчали все эти подлые доносы, каждый день вслепую разбивавшие человеческие жизни, неохотно постучали в квартиру врача. Дверь им открыл мужчина с измученным лицом. У него на носу были очки в металлической оправе. Полицейские не увидели в его глазах ни капли удивления. Казалось, он покорился судьбе, словно мгновенно понял, что его ждет.
Три польских еврея, прятавшиеся в комнатах большой квартиры, даже не пытались спастись бегством или оказать сопротивление при аресте. Несмотря на численное превосходство, они не хотели вредить человеку, приютившему их, наивно надеясь, что власти проявят к нему снисхождение из-за его французского гражданства и уберегут от трагической судьбы.
Полицейские разрешили Эли Вейлу взять с собой несколько личных вещей. Но он захватил лишь дешевое издание «Государства» Платона и небольшой черепаховый гребень, принадлежавший сначала его жене Мине, а затем дочери Рашель.
Эли Вейла отвели в комиссариат округа на допрос. Его неделю держали в казармах. К большому удивлению Эли, обращались с ним вежливо.
Через пять дней по Парижу прокатилась новая волна арестов. Утверждая, что ведется борьба с саботажем и ожидаются покушения на немецких солдат, фельджандармерия арестовала на рассвете семьсот зажиточных евреев, большинство из которых имели французское гражданство. Их согнали в кучу под дулом автоматов. Эли Вейл и еще около десяти узников, содержавшихся в казармах Военной школы, присоединились к ним на Северном вокзале, откуда их отправили в Компьен. Из Компьена ночью под грубые окрики солдат вермахта они преодолели пешком четыре километра до лагеря Рояльльё.
С первых же дней интернированные евреи страдали от голода и холода. Спали они на соломе. Порции еды были очень скудными. Порой рацион становился немного разнообразнее благодаря коллективным посылкам французского Красного Креста. Чтобы не впасть в уныние и сохранить самообладание, по вечерам узники беседовали в своих крошечных каморках. Эли Вейл, призвав на помощь свою образованность и талант оратора, рассказывал своим слушателям об истории, литературе, медицине.
Не имея никаких контактов с внешним миром, Эли Вейл так и не узнал о смерти дочери, случившейся менее чем через неделю после его прибытия в Компьен. По ночам он сжимал в руке маленький гребень Рашель так сильно, что немели пальцы. Воспоминания о дочери придавали ему силы, помогали выносить жуткие условия, царившие в этом транзитном лагере.
В январе сильно похолодало, похлебка стала совсем жидкой. Многие интернированные не могли больше выдерживать длительные переклички, на которые их заставляли выходить два раза в день в любую погоду.
В начале февраля Эли Вейл заболел. Он отморозил пальцы ног и не мог больше стоять. Его силы таяли. Несколько десятков самых старых и больных узников освободили. Эли Вейла бегло осмотрел врач, но не счел его достаточно старым и больным для того, чтобы быть освобожденным. В конце концов Эли Вейлу удалось справиться с болезнью. Однако его друзья по несчастью не были такими стойкими. За четыре месяца девяносто два узника умерли от холода, голода, паразитов и инфекций.
Освобождения, считавшиеся сначала добрым знаком и помогавшие держать удар, становились все более редкими. Тринадцатого марта последние интернированные евреи покинули Компьен. Но они не вернулись домой. Их сразу же отправили в Дранси.
Двадцать седьмого марта 1942 года Эли Вейл попал в первую группу конвоя, состоявшего из тысячи ста двенадцати человек, которых должны были отправить в концентрационный лагерь Освенцим.
Ему не суждено было вновь увидеть Францию.
Глава 31
В античные времена греки использовали слово tuk^e, не имеющее эквивалента во французском языке. Довольно часто его не совсем верно переводят как «судьба». В отличие от «рока», бывшего, по мнению древних, выражением закона, перед которым склонялся разум, tuk^e нашло способы нарушать этот закон по неожиданному капризу, способному возникнуть в любой момент нашей жизни. Сейчас я думаю, что обнаружение фильма Абуэло, послужившего началом всей этой истории, было проявлением tuk^e, вторжением в повседневную жизнь, вторжением, которое нельзя заранее рассматривать как пагубное или благоприятное.
Тем не менее мне кажется, что в тот день, сидя в мрачной, плохо освещенной гостиной дома в Арвильере, я не находил во всей этой истории ничего положительного. Поведав мне, что ребенок Рашель был моим отцом, Алиса горько разрыдалась. Разумеется, я чувствовал себя виноватым за то, что вынудил ее к таким откровениям. Однако это чувство вины не шло ни в какое сравнение с моим желанием узнать правду: Алиса была последней, кто хранил тайны моего… «деда» — теперь язык у меня с трудом поворачивался, чтобы так его называть, — единственным живым человеком, который мог бы рассказать мне о «белых пятнах» в истории моей семьи.
Я довел Алису до кухни, чтобы дать ей воды. Она показала на ящик буфета, где лежали успокоительные. Казалось, она как-то обмякла. Долгий рассказ о семейных тайнах оставил на ее лице больше следов, чем все предыдущие переживания.
Мы долго молчали, сидя друг напротив друга за столом. Маски слетели. Наша жизнь… Жалкая комедия за ширмой! Все защитные стратагемы, которые я разрабатывал на протяжении стольких лет, оказались вдруг никчемными, смешными. Жизнь, настоящая жизнь догнала меня. Мне никак не удавалось к ней приспособиться. «Абуэло не был моим дедом. Мой отец родился в лебенсборне. Его мать была еврейкой». Я мысленно повторял эту информацию, чтобы она укоренилась в моем мозгу. Как мне хотелось повторить ее вслух, четко произнося каждый слог! Глупо думать, что только чувства способны стереть ложь и предательство. Я сердился на деда. Я также сердился, несомненно несправедливо, на Алису, на которой пытался выместить свою озлобленность. Наконец Алиса успокоилась. Ее лицо немного прояснилось, как небо после бури. Мое же лицо оставалось непроницаемым.
— Есть одна вещь, которую я никак не могу понять. Как моим бабушке и деду удалось воспитать этого ребенка? Почему эта медсестра не оставила его себе, если, по твоим словам, была к нему столь сильно привязана?
Алиса отняла платок от своих покрасневших глаз.
— Мы солгали вам еще кое в чем. Твоя бабушка Констанца была бесплодной. Ты же знаешь, как Анри обожал детей. Он всегда говорил, что у его жены были очень сложные роды и что все ее другие беременности заканчивались выкидышами. Таким образом Анри пытался объяснить тот факт, что Тео был их единственным сыном. Твой дед был счастливейшим из людей, когда на свет появились вы с Анной. Вы вдохнули в этот дом новую жизнь. Николь не была замужем, она потеряла работу и не могла бы объяснить своей семье это «непорочное зачатие». С другой стороны, она знала, что Анри и Констанца не могут иметь детей. Они пришли к согласию, что твоему отцу будет лучше, если они выдадут его за своего сына.