Холодно-горячо. Влюбленная в Париж
Шрифт:
Я знала, что в конце спектакля он будет аплодировать изо всех сил, восхищенный этой герметичной сценографией, будет восторгаться мастерством актеров и расспрашивать меня о смысле тех или иных жестов или еще чего-нибудь и я не буду знать, что ему ответить. Такая перспектива уже заранее нагоняла на меня тоску. Я была удручена тем, что меня вынуждают восхищаться культурой моей страны, тогда как я приехала сюда, для того чтобы открывать для себя французскую культуру.
Спектакль все никак не кончался; эта медлительность меня
— Извини, я плохо себя чувствую, — пробормотала я. Не знаю, услышал ли меня Клод, но мне было уже все равно. Я поднялась и вышла.
Прошло несколько дней, в течение которых мы оба не делали попыток связаться друг с другом; я думала, он все понял. Но, спустя еще неделю, он позвонил и спросил, как я себя чувствую.
— Тебе стало лучше?
Мой предлог уйти он понял буквально. С его точки зрения, нужно было действительно заболеть, чтобы отказаться от такого спектакля. Заодно он извинился, что не проводил меня.
— Это был обычный приступ дурноты, — сказала я. — Скорее всего, из-за атмосферы в театре.
— Надеюсь, не сам театр «Ноо» вызвал у тебя дурноту?
— Боюсь, что да.
На другом конце провода установилось молчание, заполненное почти ощутимой горечью.
— Мне очень жаль, что это сокровище твоей страны так на тебя подействовало, — наконец сказал Клод.
Но разве он сам не презирал сокровища своей собственной страны? Клод не любил вино, не смотрел французские фильмы, не интересовался ни кинетическим искусством, ни новым реализмом.
— Может быть, когда-нибудь мне захочется получше узнать театр «Ноо», — ответила я. — Правда, сейчас у меня нет ни желания, ни терпения выносить его медлительность. Что меня действительно интересует — так это культура людей, живущих здесь. Мне остается лишь несколько месяцев на ее изучение, и я не хочу терять времени.
Клод больше никогда не приглашал меня в японские рестораны.
Позже я узнала от одного из моих соотечественников, что Клод нашел себе новую японскую девушку, которая знала по-французски не больше двух десятков слов и была похожа на хорошенькую японочку из «Семейного гнезда» Трюффо. Должно быть, он был счастлив.
В университете я по-прежнему не проявляла особого интереса к лекциям преподавателей — они были в основном молодыми людьми, немного нелепыми, но в сущности довольно милыми. Порой устраивали дискуссии для студентов, но в этих спорах никогда не ощущалось подлинной интеллектуальной близости.
Мое ощущение изолированности все усиливалось. Я наблюдала за другими студентами издалека. Большинство из них я знала в лицо, но никого по имени. Некоторые приходили на занятия каждый день и всегда сидели на одних и тех же местах; другие появлялись раз в неделю. Большинство одевалось в бесформенные, заношенные вещи, в стиле хиппи, который тогда все еще оставался популярным. Приходя, я здоровалась с теми, к кому успела привыкнуть. Мы обменивались несколькими дежурными фразами, и сразу
Из-за холода и вечно пасмурного неба мною овладела апатия. Я заставляла себя ходить на лекции, но на спорт уже не хватало сил.
Однажды вечером, выйдя из университета после лекций, я наткнулась на Жюстину возле станции метро. Она спросила, как мое здоровье, — ее беспокоило мое отсутствие на волейбольных тренировках.
— Я так рада, что тебя встретила! Мне как раз хотелось пригласить тебя на одну вечеринку. Ты свободна завтра вечером?
Впервые она сделала мне такое предложение. Но вместе с тем ни словом не обмолвилась о том, что это будет за вечеринка.
— Это не просто праздник, — только и сказала она. — Нечто гораздо более познавательное.
Человек двадцать самого разного возраста — от двадцати до шестидесяти — теснились в маленькой двухкомнатной квартирке на рю де Рокетт, возле площади Бастилии. Несмотря на то что я уже знала, что это не праздничная вечеринка, меня все же разочаровала ее скудность: не было ни напитков, ни закусок — даже обычных соленых крекеров. Собравшиеся с абсолютно безмятежным видом переговаривались между собой. Жюстина представила меня седовласой женщине со спокойным выражением лица.
— Добро пожаловать, мадемуазель.
Была ли это хозяйка дома? Когда собрались все приглашенные, она села на небольшую подушку возле низенького столика лицом к стене. Остальные замолчали и тоже сели на пол. В тишине раздался долгий глухой звук. Я узнала его — это был буддистский деревянный барабан.
— Nanmyo Horen Gekyo, Nanmyo Horen Gekyo…
Седовласая женщина низким голосом распевала эту сутру. Другие, закрыв глаза, благоговейно шептали молитвы. Оказалось, речь шла о собрании буддистов.
— Жюстина, — прошептала я, — я не занимаюсь буддистскими практиками.
— Это не важно. Делай как мы, и погрузишься в медитацию.
Содержание молитвы заставило меня вспомнить об одной известной японской секте, чьей доктриной было: «Повторяйте молитву и будете спасены». Кто-то говорил мне, что эта секта начала распространять свое учение и в Европе. А если и было на свете нечто, что я ненавидела всей душой, так это религиозные секты!
Я ускользнула оттуда, как воровка, не обращая внимания на умоляющий взгляд Жюстины.
Глава 15
Март в Японии одновременно означает начало весны и конец учебного года. Как в каждом триместре, последняя неделя отводилась на экзамены.
С приближением этого периода прогулы Юнко стали хроническими. Однажды вечером я позвонила ей домой.
Оказалось, что Юнко беременна.
— Какой срок? — спросила я.
— Два с половиной месяца, примерно так.
— И ты все еще ничего не сделала?