HOMO CARCERE. Человек в тюрьме
Шрифт:
Позже прошёл слух, что парень скончался по пути в больницу в скорой, не хватило каких-то минут.
Но тут дело даже не в том, что человеческая жизнь внутри тюремной системы бесконечно малая величина, и даже не в том, что люди – это только картонные, а теперь и виртуальные карточки. А в том, что в каждой тюрьме есть психолог. Тот самый специалист, который получает зарплату за свою работу. Кому, если не ему предотвращать такие случаи? Самый уязвимый в психологическом смысле контингент – новоприбывшие. Прямая целевая группа для тюремного психолога, у которого на территории СИЗО имеется свой собственный кабинет.
Рассказать
В один прекрасный час открывается кормушка – по ту сторону милая девушка в полицейской форме.
Вертухай подзывает заключённых по одному.
– Фамилия, имя, отчество? – спрашивает девушка-психолог.
Такие-то.
– Статья?.. Семья полноценная?.. Хорошо, теперь распишитесь тут.
– Что это?
– Распишитесь, что вы не покончите с собой.
Потом кормушка закрывается и девушка-специалист, надо полагать, отправляется на обед.
Теперь немного о ценностях.
Здесь в СИЗО, что ни говори, приходится многое переосмысливать. Причём происходит сиё непроизвольно и незаметно, что, честно признаться, даже пугает. Будто бы ты становишься другим человеком помимо своей воли и лишь из-за того, что невольно открыл для себя новые грани мироустройства, и назад пути нет. Невозможно это забыть, подавить в себе или дистанцироваться. Новое знание уже проросло в тебя, как полип, перекрутившись своими жилами с твоей плотью и впрыснув яд из спор в твой мозг. Я не могу смотреть свои любимые советские фильмы – киноклассику. Я не могу смотреть их так, как смотрел раньше, с замиранием сердца, с воодушевлением, с чистой радостью. Прекрасно отдавая себе отчёт, что любое искусство – художественное преувеличение, я видел в них мир «прекрасного далека», мир честного настоящего цветного будущего. Они учили меня доброте, взаимопониманию, объясняли, что такое хорошо и что такое плохо, и у меня не возникало никакого диссонанса в душе. Я принимал эту нехитрую мораль на веру, принимал умышленно и с удовольствием. Потому и получал от просмотра истинное наслаждение.
Но узрев мир изнанки, я утратил способность к прежнему восприятию. Состыковка прежнего и действительного оказалась невозможной. Фальшивость порочной реальности породила сомнения в правдивости моего бывшего незамутнённого мировоззрения. Так, если капнуть в белое молоко всего одной каплей чернил, маленькой, незаметной, оно сразу же расползётся тёмной безобразной кляксой, испортив чистую непорочность исходника. Что говорить, если на мои листики с самодельными стихами брызнули целой россыпью чёрных капель, брызнули хлёстко, и не скупясь. Кляксы накрыли строчки, изуродовали слова, которые теперь приобрели совсем иной, кастрированный смысл. И я ничем уже не могу помочь бедным словам-калекам, чернь въелась в их сущность и никаким чистящим средством не вернуть былую белизну.
Поэтому я не могу смотреть старые фильмы. Теперь они созданы для других людей.
Таблица ценностей перепутана строчками. Голубое небо, про которое когда-то давно рассказывала мне мама, вовсе не голубое – оно серое и опасное. Со свинцовыми тучами, летящими низко-низко: ещё чуть-чуть и заденут тебя по макушке.
Как жить с этим? Возможно ли? Не в созданном големом государстве исправительно-воспитательных учреждений о колючей проволоке, а в «свободном» светском мире? У меня нет ответа на этот вопрос. Надеюсь, он появится позже, когда
Вместо желанного предвкушения от просмотра любимого фильма я тупо таращусь в ящик ТВ, где мелькают люди без лиц, хозяйничают беспринципные монстры, светятся холёные правители с харями-будками, не влезающими в экран. Где текут кровавые моря, где на волнах колышутся трупы, а на берегу, в разгар этой пирровой победы буратинят со звёздами предприимчивые дельцы, ограбившие страну: в эту честь они устраивают бесконечные пиры в канун надвигающейся чумы.
«Доброта» нынче ругательное слово. А «справедливость» отмирающий рудимент, совершенно не нужный нынешней власти. Хвост виляет собакой.
Не стану скрывать, моя вера после посещения СИЗО пошатнулась. Я не ожидал встретить такого цинизма и бесправия. Я не предполагал, что заключённые продолжают оставаться пушечным мясом и скотом. Когда-то я изучал страшные ГУЛАГовские хроники тридцатых годов двадцатого века и вдруг сам попал на жуткий конвейер перековки. Время внутри периметра, ограниченного по углам сторожевыми вышками застекленело, замерло и осталось таким же, как восемьдесят лет назад. Ещё немного и оно отправится вспять, вглубь беспросветного средневековья.
Вот как говорит о таком Б. Акунин («Бох и Шельма»): «Прочная власть стоит на двух ногах: строгости и справедливости. Если одна нога короче другой, власть хромает, может не удержаться».
В нашем случае – одну ногу ампутировали. Вот вам и инвалид, монструозный уродец, которого заодно ещё и оскопили, лишив возможности эволюционировать, как завещал великий Дарвин. Оттого и тупая животная злоба, и безжалостность судебной вертикали нынешней власти – когда всё будущее только в прошлом: в заколюченном ожерелье ГУЛАГа, в сырых подземельях средневековой инквизиции да в угарном безумии и безнаказанности опричнины Иван Четвёртого Васильевича.
Если вы думаете, что работа следователя по делу заканчивается после оглашения приговора и передачи осуждённого в систему исполнения наказания, то это не всегда так. Особенно если следователь мстительный. Знаю одну историю, когда человека осудили на 7 лет по «моей» 159 статье – мошенничество. Отправился этот человечек в лагерь и рассчитывал на возможность УДО (условно-досрочного освобождения). Однако же затаил на него зуб, уж не знаю по какой причине, следователь прокуратуры. Ничтоже сумняшеся, рисует наш слуга фемиды человеку новое дело и согласно следственно-процессуальному кодексу два раза в год выдирают нашего человечка из колонии снова в СИЗО. Тем самым уже нарушая условия предоставления УДО. Не важно, виноват ли он по этому новому делу или нет.
Вопиющих случаев на судах огромное множество. Некоторые похожи на анекдоты, если бы от них не хотелось плакать.
Например, дают слово терпиле (то есть потерпевшему). Тот официально, под протокол заявляет – «Напал на меня в подъезде не подсудимый. Можете ещё раз посмотреть видеозапись с камеры – там совершенно другой человек». В итоге встаёт судья и сообщает, что у суда нет оснований не доверять сотрудникам полиции и обвинению, а потерпевший, как любой человек, может ошибаться. Приговор – два года колонии.