Homo Фабер. Назову себя Гантенбайн
Шрифт:
Ганна тоже заметно успокоилась.
Жить я мог у Ганны.
Но я не хотел уходить из больницы, не повидав Сабет; я настоял на том, чтобы мне разрешили зайти в палату хотя бы на минуту (врач не стал возражать), но меня поразила Ганна: она вела себя так, словно я собирался украсть у нее дочку, и минуты не дала мне там пробыть.
— Пошли, — сказала Ганна, — она теперь спит.
Быть может, это счастье, что девочка нас не увидела. Она спала с полуоткрытым ртом (чего обычно с ней не бывало) и была очень бледна, уши ее казались мраморными; она дышала
— Пошли, — сказала Ганна, — оставь ее в покое.
Конечно, я бы охотней остановился в гостинице. Почему я этого ей не сказал? Быть может, и Ганне было бы приятней. Мы ведь даже еще друг другу руки не подали. В такси, когда мне это вдруг пришло в голову, я сказал ей:
— Здравствуй, Ганна.
Она усмехнулась, как усмехалась всегда в ответ на мои неудачные остроты — наморщив лоб у переносицы.
И сразу стала очень похожа на свою дочь.
Конечно, я этого не сказал.
— Где ты познакомился с Эльсбет? — спросила она. — На теплоходе?
Сабет писала ей о немолодом уже человеке, который на теплоходе, перед самым Гавром, вдруг сделал ей предложение.
— Это было? — спросила она.
Наш разговор в такси: одни вопросы без ответов.
Почему я зову ее Сабет? Это она спросила вместо ответа на мой вопрос: «Почему ты зовешь ос Эльсбет?» И все перемежается ее объяснениями: вот театр Дионисий. Почему я зову ее Сабет? Да потому, что Элисабет, на мой вкус, невыносимое имя. И опять она указывает мне на какие-то полуразрушенные колонны. Почему именно Элисабет? Я бы никогда так не назвал ребенка. Остановка у светофора, обычная пробка. Но ее назвали Элисабет по желанию отца, и тут уж ничего не поделаешь. Она перекинулась какими-то фразами по-гречески с водителем, который обругал пешехода. У меня возникло впечатление, что мы едем по кругу, и это меня раздражало, хотя теперь вдруг оказалось, что спешить нам некуда. Ее вопрос:
— Ты потом когда-нибудь встречал Иоахима?
Афины казались мне отвратительным городом, типичные Балканы; я не понимал, где живут люди; провинция, чуть ли не деревня, восток, кишащие толпы на мостовых, а вокруг — мерзость запустения, развалины, и к тому же еще претензии на столицу; одним словом — отвращение. Мы остановились сразу после того, как она задала свой вопрос.
— Приехали? — спросил я.
— Нет еще, — сказала она, — я сейчас вернусь.
Это был институт, в котором Ганна работала; мне пришлось ждать ее в такси, и даже сигарет у меня не было; я попытался было от нечего делать читать вывески, но почувствовал себя неграмотным и как-то совсем растерялся.
Потом мы снова поехали к центру города.
Когда Ганна вышла из подъезда института, я ее в первый миг не узнал, а то непременно вышел бы из машины и распахнул перед ней дверцу.
Потом ее квартира.
— Я пойду вперед, — говорит она.
Ганна идет впереди меня, дама с седыми, коротко стриженными волосами, в роговых очках — чужая, но
— Располагайся, пожалуйста.
Встретиться через двадцать лет — этого я не ожидал, да и Ганна тоже; кстати, она права: не двадцать, а двадцать один, если быть точным.
— Ну, садись, — говорит она.
Ноги у меня болели.
Я, конечно, знал, что свой вопрос («Что было у тебя с девочкой?») она рано или поздно повторит, и я мог бы ей поклясться: «Ничего!» — и при этом не лгать, потому что я сам в это не верил, с тех пор как увидел Ганну.
— Вальтер, — говорит она, — почему ты не сядешь?
Я упрямо стоял.
Ганна подняла жалюзи.
«Главное — спасти девочку», — беспрерывно твердил я про себя, то поддерживая разговор, то молча куря сигареты Ганны; она убрала с кресла книги, чтобы я мог сесть.
— Вальтер, — спрашивает она, — хочешь есть?
Ганна в роли матери…
Я не знал, что думать.
— Красивый у тебя отсюда вид, — говорю я. — Так это, значит, и есть знаменитый Акрополь?
— Нет, — отвечает она, — это Ликабетт.
У нее всегда была эта манера, прямо-таки маниакальная страсть, быть абсолютно точной даже во всем второстепенном: нет, это вовсе не Акрополь, это Ликабетт.
Я говорю ей:
— Ты не изменилась!
— Ты находишь? А ты разве изменился?
Ее квартира — жилище ученого (это я сказал ей совершенно откровенно, а позже Ганна в каком-то разговоре привела эти мои слова о жилище ученого в доказательство того, что и я считаю науку монополией мужчин, как и вообще все духовное). Стены уставлены книжными полками, а письменный стол завален черепками с этикетками. Впрочем, вообще-то я сперва не заметил в квартире старинных вещей, напротив, мебель была вполне современная, что, признаться, меня сильно удивило.
— Ганна, — говорю я, — а ты теперь идешь в ногу с веком.
Она только усмехнулась.
— Я это серьезно, — говорю я.
— А ты по-прежнему? — спрашивает она.
Иногда я переставал ее понимать.
— А ты по-прежнему забегаешь вперед? — спрашивает она. Я был рад, что Ганна хоть улыбнулась.
…И мне стало ясно: угрызения совести, которые испытываешь, когда не женишься на девушке, с которой был близок, оказываются совершенно напрасными. Ганне я был не нужен. Машины у нее не было, телевизора тоже, но она была довольна своей жизнью.
— Красивая у тебя квартира, — говорю я.
Я спросил ее про мужа.
— Да, Пипер, — говорит она.
Казалось, он ей тоже не нужен, даже в материальном отношении. Уже многие годы она сама зарабатывает себе на жизнь (в чем состоит ее работа я, честно говоря, и сейчас еще толком не понимаю), зарабатывает не очень много, но ей хватает. В этом я убедился. Ее костюм выдержал бы даже придирчивый взгляд Айви, и, не считая старинных стенных часов с потрескавшимся циферблатом, ее квартира, как я уже сказал, была обставлена вполне современно.