Хорошие девочки плачут молча
Шрифт:
«Всё идёт так, как я того хочу», — думала я и упрямо молчала. А потом, как-то проснувшись ночью, поняла, что ошибаюсь. Эта мысль пронзила словно током, вырвала из объятий тёплого сна и встала передо мной, как обвинитель. От неё было ни спрятаться, ни заесть и ни запить, она лезла в глаза, путала мысли и требовала действия.
Но я смалодушничала, потому что в глубине души знала, что это конец. Ничего не поменять, а, значит, чем позже я об этом узнаю, тем лучше. Кому-то такое покажется глупым, другие бы не поняли меня и решили, что всегда есть второй
Я выждала неделю, не позволяя себе плакать. Гладила живот, разговаривала с ним, умоляла того, кто внутри не покидать меня, потому что уже люблю его и хочу увидеть, взять на руки, прижать к груди и вдохнуть запах. И знала, что ничего из этого не случится.
К несчастью, оказалась права. Когда через неделю я на ватных ногах дошла до консультации, было уже поздно. Три недели как поздно.
Марго
— Вы сейчас будете убеждать меня, что ничего страшного не случилось, и надо просто обо всём забыть и жить дальше, — говорила я, глядя на мужчину-психолога, кабинет которого я посещала через день.
Я лежала в больнице уже вторую неделю. Вторую неделю абсолютной боли. Вторую неделю я падаю в пропасть и никак не достигну дна. Наверное, это даже к лучшему, оставалась надежда, что ещё не всё потеряно.
Хотя что мне ещё терять? Тогда казалось, что хуже быть не может.
Клиника, в которой я лежала, была закрытого типа. Не войти и не выйти. Это не психиатрия, отделение гинекологии, но случайных пациентов или болтливого персонала здесь не встретишь.
Считалось, что так лучше для самих пациенток, потерявших нарождённое дитя, и для их высокопоставленных мужей или любовников.
Для семьи, которая не желает видеть горе женщин, потому что не разделяет его. Окружающим непонятны стенания о нарождённом, ведь его ещё не было. Так как можно плакать о том, кто не родился?
Для них и для того усталого, но делающего вид, что ему интересно, профессионала напротив, это просто набор клеток. Естественный отбор. Почему-то ему подобные считают, что от этого осознания нам, находящимся по ту сторону невидимого стекла, легче.
Но это они не видят. Не видят боли, которая долбит нас в спину и разрывает горло, заставляя подавлять крик и захлёбываться в беде, лишь бы не показывать её вовне.
Не прослыть неуравновешенной, истеричкой, неспособной больше на нормальную жизнь.
— Именно, Маргарита Владимировна, — кивнул психолог. Он казался воплощением спокойствия и оплотом того, мужского мира, где женщина должна выполнять свою роль. И выполнять её хорошо.
Как солдат на поле боя. А если не может, то ей помогут. Бросят все силы, чтобы солдат смог достойно выполнить поставленную задачу, ну, а если всё равно неудача, то спишут.
За ненадобностью. И забудут. И солдат должен забыть, потому что впереди новая задача. Посвятить себя обществу, миру мужчин.
Эти мысли последнее время всё чаще посещали меня по ночам. Сна я почти лишилась. Таблетки были бесполезны, и я бросила их принимать.
Они притупляли боль, но я не хотела стать бездушной. Мне надо было оплакать потерю. Отпустить её. Наверное, я всё это заслужила. За ложь, обман, а может, это просто случайность.
Мне не сказали, кто был у меня. Я сама так решила, это ограждала от неуместных фантазий. Зачем представлять, на кого он или она могли быть похожи, никого больше не будет.
Ниточка, связывающая меня с Михаилом, оборвалась. Или уходила в черноту, за которой только неизвестность. Но и она была лучше немого отчаяния, стучащего в виски.
Единственное, что утешало, так это то, что я не сказала ему о своей беременности. Он бы принялся меня жалеть, а мне этого не надо. Совсем. Жалость от того, от кого ждёшь любви, унизительна вдвойне.
«Ничего, -- думала я, -- всё образуется». Да, я виновата, наверное, всё-таки виновата в гибели ребёнка, пусть косвенно, но это так. Надо было лечь на сохранение, настоять на госпитализации, придумать что-нибудь. Всё равно что! Лучше чувствовать, доверять снам, поссориться со всем миром…
«Это ничего бы не изменило», — упрямо твердил разум. Да, мне было не суждено выносить и родить этого ребёнка. Я хваталась, как за соломинку, за мысль о том, что всё это к лучшему. Возможно, она была больна или что-то подобное. Дальше думать было невыносимо.
Я подходила к этой черте и останавливалась. Лучше не знать альтернативный вариант. Лучше не думать о том, что я потеряла здорового ребёнка из-за проблем с собственным здоровьем и скорее прожить эту боль, изжить её, чтобы двигаться дальше и мечтать.
Когда Михаил вернётся, я расскажу ему о нашей потере, но не сразу. Только когда смогу родить ему ребёнка. Тогда будет не страшно. И уже не больно.
Мысль «а если не сможешь» я усиленно гнала от себя, тем более все вокруг говорили: «Это не конец, просто неудача. У всех бывает неудачи».
Отец воспринял моё положение гораздо более мягче, чем я ожидала. Нет, он не заключил меня в объятия, не стал говорить, что простил и прочую слезливую чушь. И даже отвечают на вопрос «кто отец?» не пришлось. Он сам догадался.
Сказал, что я дура, и что даже рад, что всё так получилось. Мол, это знак свыше, прислушайся.
— Ты же не веришь в знаки? — усмехнулась я, отвернувшись к окну.
— Я никому не верил, кроме тебя. А теперь вообще никому.
Так состоялся наш первый разговор, а потом, как ни странно, отец смягчился. Не сразу, а ближе к выписке. Вначале мне каждый день приносили свежие фрукты.
Непременно персики. Я их обожала. Тонкая полупрозрачная кожица и сладкая сочная мякоть.
Потом книгу Хемингуэй «Праздник, который всегда с тобой». Так я и проводила дни в постели, поедая персики и перечитывая любимые моменты.