Хождение за два-три моря
Шрифт:
Таким злым я не был со дня переезда на новую квартиру.
Из путевых записей Сергея.
На площади оказались танцы «для тех, кому за тридцать».
Слепой гармонист наигрывал уныло-однообразный мотив. Танцевали мало. Изредка один из немногих кавалеров решался, неуклюже шаркал ногой и выводил партнершу на площадку. И они топтались в одиночестве, вызывая жгучую зависть остальных. Некоторое оживление вносил «белый танец». Томно поводя плечами, дамы осматривали мужчин — и приглашали друг друга.
— Нет, это не Гель-Гью… — пробормотал Даня. Карнавал обернулся танцплощадкой, статуя Бегущей по Волнам — Девушкой с Веслом.
На яхту возвращались не спеша, стараясь сохранить остатки лирического настроения. Как назло, в глаза теперь лезли провода, опутавшие небо, облупленная штукатурка, мусор во дворах…
Но вот один из домов, мимо которого мы уже прошли, показался необычным, мы обернулись… Прямо на нас, разрезая форштевнем асфальт, плыл парусник. Две улицы, как две волны, расходились от его носа, а за кормой далеким маяком мигал светофор. Это был Дом-музей Грина. Я подумал: бессмысленно спрашивать, что такое Феодосия — сказочный Гель-Гью или обычный курорт. Вернувшись на берег, мы увидели на мачтах «Гагарина» штормовые паруса. Они были рыжими; в открытом море это цвет бедствия.
Но все зависит от точки зрения. Сейчас подсвеченный снизу парус казался алым.
Было уже около одиннадцати, когда на пирсе возникли две знакомые фигуры. В стороне от них появилась и третья: Саша.
— Все зависит от точки зрения…
Я услышал спокойный, самодовольный голос Сергея и подумал: они неплохо провели время.
Честно говоря, сегодня мне просто смешно.
«Сегодня» — означает год спустя. Сейчас, год спустя, я перечитываю дневник, только что прочитал о том, как мы блуждали возле Меганома, дошел до «вечера в Гель-Гью»… Сейчас для меня очевидно: никаких серьезных причин для ссоры у нас с Сергеем не было. Да их и не могло быть в те счастливые дни!..
Ссора тем не менее была. Объяснить этот факт я могу лишь тем, что основательных причин для возникновения ссор, а также драк, скандалов и войн никогда и не требовалось; и еще, может быть, тем, что мы были детьми тогда — не по возрасту, а по принадлежности к раннему, детскому, еще и не переходному периоду путешествия. И вели себя соответственно.
Так или иначе, но после вечера в Гель-Гью мы с Сергеем крупно поговорили. Даже очень крупно. Это был полный разрыв.
Не лучше обстояли дела у Саши с Даней.
Указанные обстоятельства отразились и на дневнике. О последнем переходе по Черному морю — из Феодосии в Керчь — в нем нет ни слова.
Вести путевые записи в море нелегко и без конфликта соавторов. При наличии конфликта — практически невозможно.
Сейчас, задним числом, я с улыбкой вспоминаю — с улыбкой и легкой грустью, ибо все это позади, — как проходит даже мирный писательский день на яхте.
На рассвете один из нас говорит:
— Что-то нет настроения… Я постою на руле, а ты пиши.
Он становится к штурвалу, а второй надувает резиновый матрац и не спеша, капитально укладывается. Тут же над творческим ложем возникает тень шкипера.
— Вы немного отдохните, — говорит Данилыч, — а потом, если хотите, можете подогреть завтрак.
Естественно, этот приказ надо выполнять немедленно. Тот, у которого с утра «нет настроения», сурово сдвигает брови. Всем своим видом он дает понять, что навигационная обстановка крайне осложнилась и передать штурвал в иные, менее надежные руки нельзя. Греть завтрак приходится второму, после чего вдохновение и у него пропадает. Он становится на руль, а первый ложится на матрац и мгновенно засыпает. Так проходит утро.
Днем, если все уже выспались, а до обеда еще далеко, процесс писания как будто налаживается. На руле стоит Даня или сам шкипер, а мы лежим на палубе покрываем страницы блокнотов неразборчивой вязью.
Но вот у одного из авторов родилась удачная, по его мнению, фраза. Он вскакивает, обегает вокруг каюты и зачитывает ее соавтору.
— Ничего… — мрачно говорит тот. Мрачность объясняется просто: создатель очередного перла наступил ему на руку.
Пострадавший решает сменить творческую позy. Он складывает матрац так, что нижняя половина лежит на палубе, средняя упирается в стенку каюты, а подушка прикрывает голову. Ноги оказываются за бортом, и их блаженно холодит пена, летящая из-под форштевня. Соавтор пристраивается рядом. Воцаряется недолгое счастье, которое разрушает кулинарный гений Саши. Из камбуза уже доносятся запахи, способные отвлечь не только боцмана от блокнота, но и Горького от «Матери», а Флобера — от «Мадам Бовари».
Во второй половине дня жарко. Творческий процесс идет вяло и прерывается каждые пять минут. Наиболее нагретый из соавторов встает, набирает ведро забортной воды и кричит другому:
— Сережа (Славик), окати!
Второй нехотя поднимается, окатывает, а потом, дождавшись, чтобы Славик (Сережа) улегся, кричит:
— А теперь ты меня окати!
Не лучше и общие купания в море: после них матрац почему-то всегда занят, а руль свободен.
Неся прохладу, спускается вечер. Это время закупки продуктов и осмотра городов. Потом становится темно. Хочется спать. На страницы, испещренные каракулями, садятся полнокровные южные комары; не удовлетворенные текстом, они обращают на писателя свои критические жала… Пора побрызгаться «Тайгой» и спать: творческий день окончен, и это был удачный день, когда точки зрения соавторов ни разу не разошлись…
Но так бывает редко. Еще не начав писать дневник, мы стали спорить о том, как это делается.
— Конспективно, — утверждал Слава, — приводить записи в порядок будем дома.
— Дома у меня жена и дети, — возражал Сергей, — надо сразу готовый текст писать.
Через четыре дня борец за конспективный стиль лежал на палубе и с ненужными фотографическими подробностями описывал тендровский переход.
— Это дневник! — втолковывал ему отец семейства. — Только факты!
— Я тебе не Маяковский, — звучала в ответ совершеннейшая правда, — я своей песне на горло наступать не собираюсь. У каждого свой творческий метод.
— Верно, а нам нужен единый!
В достижении этого единства на двоих заключалась главная трудность. Примеры творческих дуэтов, начиная с Кирилла и Мефодия, не годились. «Кириллицей» пишут все: в методе не хватало новизны. Мы не были братьями, как Стругацкие, Гонкуры и Вайнеры, и не могли пожаловаться друг на друга общей маме. Наконец, в творчестве Ильфа и Петрова нас не устраивал прием решать судьбу героя жребием. Все-таки наши герои были живыми людьми…
Ну а если серьезно, каждый из нас по отдельности, наверно, все это давно бы к черту бросил. Есть в работе вдвоем одна вещь, более важная, чем все ее минусы: взаимная энергетическая подпитка.