Хождение за два-три моря

Пелишенко Святослав

— Знакомься, — сказал Саша и тонко, красиво порозовел. — Это Наташа.

Мне тут же стало все ясно. Я сразу припомнил «версии», мысленно поздравил себя с тем, что был недалек от истины, и, как дурак, спросил:

— Это твоя мама?.. — после чего красавица с недоумением взмахнула неправдоподобными своими ресницами, нагнулась к коляске, а Саша поспешил отвести меня в сторону.

— Что ты выдумал? — сердито шепнул он. — Если хочешь знать, то была совсем другая история…

Ну ладно, другая так другая. Я только подумал, что теперь линия Саши — как персонажа дневника-повести — может считаться завершенной. Вместе с тем я не мог не подумать и о том, насколько мы с Сергеем отстали от остальных членов экипажа.

Пишите, Шура, пишите…

Снег, пролетающий мимо фонаря за окном, на асфальте тает. Уха у нас еще была… Тогда, год назад, на борту «Гагарина», усталость и сомнения «полпути» исчезли как-то незаметно. Может, их вообще не было? А сейчас? Просто я устал, читатель. Сейчас устал. Тебе об этом вообще-то знать не положено. Но, как ни странно, в собственной книге совершенно некуда прятаться. Значит, нужно отдохнуть. «Откупори шампанского бутылку — иль перечти…» В чем дело, в конце-то концов?

В последнее время я веду, что называется, двойную жизнь. Днем — работа, лекции, физика. Между прочим, когда читаешь лекцию, тоже «некуда спрятаться».

Раньше я готовился тщательно, «выстраивал материал», «планировал время»… Чаще всего к середине лекции меня переставали слушать. Это меня мучило когда-то. Теперь я начинаю думать, о чем скажу, когда открываю дверь в аудиторию. Как ни странно, теперь несколько десятков глаз, от которых не скроешься, следят за тем, что я выделываю на доске, с неослабевающим интересом. Вот после этого и «отдавайся целиком работе»! Кажется, дело удается, уступает только тогда, когда за душой, кроме этого самого дела, есть и кое-что еще. Слава богу, методических проверок на моих занятиях давно не было.

«Кое-что еще» — это мой стол и желтый круг света, падающего на тетрадь дневника.

И все-таки работа идет неправдоподобно медленно.

В настоящий момент я уже знаю об этой книге все. Знаю слова, которыми она закончится. Знаю, в чем ее смысл. Знаю все ее слабости, в том числе и неустранимые.

Я знаю все, все могу объяснить — и в то же время во всем сомневаюсь, ни в чем не уверен. Говорят, будто литературная работа похожа на труд ученого, физика? Не похожа.

Есть ли резон — ради того, что я хочу сказать, — описывать путешествие день за днем? А если это просто дневник, к чему тогда тяжеловесные аналогии «путешествие — жизнь», «молодость — зрелость», перескоки «сегодня — год назад»?

Но ведь Ответ-то я знаю? Знаю! В чем же дело?!

«Откупори шампанского бутылку — иль перечти «Женитьбу Фигаро»…»

Кстати, недели две назад мы с Сергеем нанесли визит некоему Маститому Писателю. Он прочитал первую, морскую часть.

Знаете, что мне запомнилось из этого визита? Отворилась дверь, и в комнату, тяжело и мягко ступая, косолапо расставляя лапы на желтом паркете, вошел огромный царственный пес. Он приблизился к Сергею, от чего тот сжался в кресле, обнюхал его ногу и фыркнул. Потом пес обнюхал меня, однако фыркать почему-то не стал, а поднял тяжелую черную голову, слегка повернул ее набок и уставился в глаза.

— Фу! — поспешно сказал писатель. Пес отвернулся, медленно подошел к хозяину, положил ему лапу на колено и застыл, а писатель запустил руку в шерсть на могучем загривке, тихо бормотал: «Фу, зверь, фу, ирод хороший, фу…» Вскоре после этого мы с Сергеем встали и откланялись.

Что же касается мнения писателя о рукописи и особенно его замечаний, то они показались мне точными и дельными. Возможно, потому, что совпадали с моими собственными.

Перечесть, что ли, «Женитьбу Фигаро»? Впрочем, хватит…

Снег за окном перестал таять. Фонарь выключили: уже поздно. Я пытаюсь представить, какая холодная черная вода шипит сейчас на песке Тендры, тяжело грохочет у Тарханкута, вокруг Крыма, на косах Азовского моря, — всюду, где уже прошел «Гагарин». Представить эту картину трудно, потому что мы-то знаем: «Гагарин» сейчас на Дону, сейчас лето, полпути июля, экипаж хандрит, неприятно удивленный тем фактом, что «уха у нас еще была»… Свет лампы на моем столе падает на страницу дневника.

Знаете, читатель, я, кажется, понял! «Полпути» — это когда у нас с вами позади уже много хорошего, кажется, будто есть что терять, и жалко. Чепуха это.

Впереди не меньше. Сергей как-то сказал: главный недостаток повести-дневника о путешествии на яхте — заранее известно, что герои не утонули. Я возразил: это еще неизвестно. Неизвестно!

Знаете ли вы, как на Дону «Юрий Гагарин» стал «Летучим голландцем»? Вы слыхали о том, как мы съели простоквашу, предназначенную для сумасшедшего дома? Вы знаете, где мы догнали вполне реальную «Мечту» и чем все закончилось? Послушайте, читатель, — почему вы ни черта не знаете?!

Потому что книга еще только на полпути. «Диспозиция на завтра изменена быть не может» — в этих словах Кутузова (перед Аустерлицем) мне всегда чудится нечто утешительное.

Знаете, читатель, в чем лучшее свойство усталости, сомнений, хандры, — того состояния, которое мне и са мому осточертело называть «полпути»? В том, что оно проходит.

V

— …Живем, как на ракетодроме, — сказал Сергей давным-давно, год или два с половиной назад, утром, на подходе к Ростову, когда мы ночевали у заправщика и нас разбудил гудок очередной «Ракеты».

Шутка принята не была. Казалось, команда захворала цингой: все были опухшие и непрерывно зевали. Набрали на заправщике солярки; но и эта удача никого не расшевелила.

Перед ростовским мостом стояла длинная очередь судов. Разрешение на проход нужно запрашивать у так называемого «капитана рейда», по рации.

— Рации нет — обойдемся без разрешения, — сказал Данилыч, Мы стали на буксир к одному из судов, ожидавших развода. И прошли мост. Капитан рейда не возражал. Все удавалось в то утро; но мы зевали.

«Сейчас на базар пойдем», — злобно думал я, когда мимо борта потянулись просторные набережные Ростова. Еще недавно этот город меня — как одессита — очень интересовал. Ростов и Одесса — почти ровесники: оба возникли в конце позапрошлого века, торговые города, города-купцы, многоязычные и кипучие — южные. Разница в том, что Одесса была воротами на Запад, а Ростов — преддверием Кавказа, Средней Азии. Был когда-то неповторимый аромат у Одессы, аромат пшеничного хлеба и размокшего в морской воде апельсина, дул здесь ветерок со Средиземноморья, из Марселя, из Генуи. Было то, что принято называть «колоритом», — было и навсегда осталось в «Гамбринусе», в пряных поэмах Бабеля. Был, вероятно, свой «колорит» и у Ростова. Но вот что странно: одесские купцы зачем-то старались прослыть негоциантами, европейцами, меценатами. Но в Одессе считалось почему-то выгодным пригласить Карузо — и Карузо пел в Одессе, считалось престижным покровительствовать поэтам — и поэты выросли. Возможно, Моразли заботился лишь о своем реноме, даря городу дома для музеев и библиотек, одесские нувориши всего лишь чванились, отгрохав биржу и театр в пику Санкт-Петербургу, — но ведь купцы Ростова таких замашек и вовсе не имели! В наши дни своеобразие городов все больше стирается. Их лица тускнеют. Но кое-что все же остается, должно оставаться, и я надеялся ответить на вопрос, который в упрощенном виде можно сформулировать так: почему в Ростове не было своего Бабеля?..