Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь
Шрифт:
— Что ж, плясать я, пожалуй, еще могу, — сказал Виллу, — ноги у меня пока целы. Если для того, чтобы стать хозяином Кырбоя, надо только плясать, то старуха, возможно, и права.
— Выходит, вы между собой уже столковались? — спросила мать.
— Столковались! — передразнил ее Виллу, и мать почувствовала, что сын начинает раздражаться. — О чем? И чего вы всякой чепухе верите, ты, мама, и отец тоже. Он мне еще в поле про это говорил. Неужто для Кырбоя не найдется хозяина получше, чем какой-то слепой калека?
— Да, это конечно. И надо же было так случиться, что
— Пусть старуха из Мядасоо дождется, пока я совсем ослепну, вот тогда и стану хозяином Кырбоя, — с усмешкой сказал Виллу.
— Зачем ты так говоришь! — с укором промолвила мать. — Почему это ты совсем должен ослепнуть?
— Потому что люди болтают всякую ерунду, а вы им верите, — рассердился Виллу. — Я вот что тебе скажу, мама: не бывать калеке хозяином Кырбоя, я, во всяком случае, им не стану, все, что угодно, только не это. А люди пусть болтают, что им в голову взбредет.
— Вот и я говорю — и что это кырбояская Анна выдумала, на калеку позарилась, — подхватила мать.
— Что Анна выдумала, этого я не знаю, я с ней об этом не разговаривал, — сказал Виллу. — А что у меня на уме, это я знаю. Пусть я мальчишка, как отец говорит, пусть безрассудный человек, но не настолько уж я безрассудный, чтобы, став калекой, согласиться быть хозяином Кырбоя. Ведь хозяином Кырбоя можно стать, лишь женившись на Анне, но жить всю жизнь подле Анны калекой — нет, пусть уж на это кто угодно соглашается, только не я, пусть соглашаются те, кто об этом трезвонит. А мне довольно и того, что потанцую с Анной раз-другой. Даже этого мне много, сама видишь — поплясал с ней, и сразу же руки и глаза лишился, — добавил Виллу; казалось, ему стало легче от того, что он так решительно высказал все матери.
Виллу закончил разговор с матерью в почти шутливом тоне, хотя ему было вовсе не до шуток. Он закончил разговор так, словно ему нечего было больше сказать матери, не о чем было ее спросить; а между тем он ничего не сказал ей о том, что обещал хозяйке Кырбоя совсем бросить пить и что в яанов день они собирались пойти с ней к кривой березе, на Гнилую топь и островки Волчьей ямы. Он только подумал об этом, подумал — как хорошо было бы пойти туда в солнечный день, он хоть сейчас готов туда идти, а если бы согласилась хозяйка Кырбоя, то отправился бы туда даже ночью.
Но стать хозяином Кырбоя Виллу не согласен, как бы его туда ни звали, — такой уж сумасброд этот каткуский Виллу. Он лучше будет хозяином Катку и возьмет себе в хозяйки бобылку Ээви, если только она согласится выйти за него, калеку и слепого.
Да, если только она согласится.
И когда мать легла в постель, Виллу, не выдержав, отправился в Куузику, чтобы спросить у Ээви, согласна ли она стать хозяйкой Катку, если он, Виллу, будет там хозяином.
15
Шагая по темному лесу к хибарке Куузику, Виллу чувствовал, что жизнь стала для него тяжким бременем. Первый раз в жизни Виллу ощутил это бремя. В густом лесу
Раньше, всего каких-нибудь несколько недель назад, Виллу, направляясь вечером в Куузику, небось то и дело останавливался бы на лесной тропинке, стоило ему услышать или заметить что-нибудь. Каждый запах, каждый звук рождал бы в нем множество предположений и догадок, он непременно старался бы определить, какой зверек выскочил у него из-под ног, какая птица прошелестела крыльями на ветке или пролетела по лесу. А сегодня он ни к чему не прислушивается, ничего не пытается определить, словно впервые попал в лес и лесные звуки и запахи ничуть его не волнуют.
Виллу старался держаться подальше от больших дорог, ему ни с кем не хотелось встречаться; Виллу не любил встречаться с людьми, когда поздно вечером или ночью шел в куузикускую хибарку, где жила Ээви. Хибарка стояла в стороне от усадьбы, на лесной опушке, и к ней легко было подойти никем не замеченным, даже хозяйской собакой. Так было и сегодня: Виллу пришел и остановился за хибаркой под деревом, — даже собака не тявкнула.
Одно знал Виллу твердо: возле самой хибарки ему в своих сапогах расхаживать нельзя, иначе там сразу же всполошатся; Ээви вскочит с постели и поспешит к окну поглядеть — кто это ходит в таких тяжелых сапогах возле избушки. Так оно и случилось: не успел Виллу сделать нескольких шагов по тропинке, ведущей к дому, как занавеска в окне, похожем на глазок, зашевелилась и кто-то выглянул.
Виллу немного подождал. Послышался скрип отворяемой и затворяемой двери, вышла Ээви — босиком, в большом платке — и пошла по дорожке, ведущей к колодцу, потому что Виллу отошел на несколько шагов от хибарки, поближе к лесу.
— Пришел в кои веки, — сказала Ээви тихо, словно с укором. Но Виллу по голосу догадался, что на глазах у девушки слезы. — Как твоя правая рука? — спросила она, когда Виллу протянул ей левую руку. — Все еще не зажила?
— Не то чтобы не зажила, — ответил Виллу, помедлив.
— Дай, я потрогаю, — сказала Ээви.
— Не надо.
— Все еще болит?
— Сегодня я ржаные снопы таскал, тогда болела.
Ээви стала искать руку Виллу и наконец нашла ее. Девушка чуть не вскрикнула, нащупав вместо кисти какой-то бесформенный обрубок.
— Боже милостивый! — со слезами воскликнула она и, взяв правую руку Виллу в свои, стала разглядывать ее в темноте с такой нежностью, точно боялась сломать.
Виллу подумал, что так нежно и ласково еще никто не дотрагивался до его руки, даже мать, когда угощала его свежевыпеченным хлебом. Так нежно и ласково никто не умел с ней обращаться; ведь разве стал бы Виллу ударять человека дубиной по голове и сидеть год с лишним в тюрьме, если бы Ээви не умела так нежно и ласково прикасаться к его изувеченной руке.