Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь
Шрифт:
При виде крови Виллу хозяйка Кырбоя начинает вести себя так, словно здесь нет никого, кроме нее и Микка, словно здесь нет и Микка, только они с Виллу вдвоем, совсем как тогда, много лет назад, когда змея укусила кырбояскую Анну в ногу и Виллу высасывал кровь из ее ноги, высасывал и сплевывал, высасывал кровь хозяйки Кырбоя вместе с ядом и выплевывал что-то розоватое.
Хозяйка Кырбоя и внимания не обращает на то, что кругом стоят деревенские парни и девушки, она сдирает с себя одежду, как будто собирается лечь спать рядом с каткуским Виллу, прямо здесь, среди взорванных камней; наконец она добирается до тонкой, белой и шелестящей нижней юбки — все стоявшие вокруг видели, какая она тонкая и белая,
Теперь этому белому, тонкому куску материи уже нет пощады, в руках Микка материя теряет всякую прочность, она покорно рвется так, как приказывает хозяйка Кырбоя. Микк рвет белую материю, а хозяйка перевязывает ею голову и руку Виллу, из которой продолжает ручьем литься кровь. Остальные тупо глядят на них, лишь изредка шепотом обмениваясь отрывистыми словами.
— Больно? — спрашивает кырбояская хозяйка Виллу, когда тот, опираясь на Микка и еще на кого-то, делает первые шаги по направлению к дому.
— Нет, — глухо рычит Виллу.
Только уже дома, ожидая, пока запрягут лошадь, Виллу цедит сквозь зубы, словно перед ним не хозяйка Кырбоя, а какой-нибудь деревенский парень:
— Вот теперь разболелась, стерва, теперь больно!
— Есть у вас еще водка? — спрашивает в ответ хозяйка Кырбоя, словно Виллу разговаривал с ней самым изысканным языком.
— Нет, может, у отца осталась, — отвечает Виллу.
Хозяйка идет к отцу, но отец зол, не дает, отец очень зол и говорит жестко:
— И так сойдет. Еще водку на него тратить, водка денег стоит. Пусть Кырбоя ему водку покупает.
Как ни уговаривает его хозяйка Кырбоя, как ни просит — все напрасно. Юри непреклонен — у него есть на то веские основания.
— Пусть трезвый мучается, авось тогда за ум возьмется, не станет больше в пьяном виде камни взрывать. Даже трезвый будет от них подальше держаться.
Так считает отец.
А хозяйка Кырбоя обращается за водкой к другим мужикам, обращается к лыугускому Кусти, который сидит с приумолкшей трехрядкой на коленях, обращается ко всем, у кого было «дело» к каткускому Юри. И те достают из карманов бутылки и протягивают их хозяйке, она подходит к Виллу и велит ему пить столько, сколько сможет. Виллу выпивает одну бутылку, делает несколько больших глотков из другой и разражается бранью:
— Не берет, сволочь, уже не берет.
— Пейте еще, — приказывает хозяйка Кырбоя, — пейте, сколько можете, хоть все выпейте.
И каткуский Виллу пьет, пьет без конца; едва ли он когда-нибудь выпивал зараз столько, как сегодня, после того как пообещал хозяйке Кырбоя навсегда бросить пить. Но сегодня его поит сама хозяйка Кырбоя, она сама подносит Виллу бутылку и стоит перед ним, как бы опасаясь, что иначе Виллу не будет пить.
Хозяйка успевает подумать и о другом — о том, как бы скорее и благополучнее доставить Виллу к утреннему поезду. Поэтому она послала домой Микка и Яана, велев им запрячь лошадей в большую рессорную повозку; в нее сядут Виллу и Микк, а Яан поедет за кучера. Микк должен ехать вместе с Виллу, так как Виллу нуждается в помощи, да и у Микка голова сильно пострадала, ему тоже следует показаться врачу. На каткуской лошади Виллу поедет до развилки дороги, что у большой сосны, там его должна ждать рессорная повозка — так распорядилась хозяйка, невзирая на возражения каткуского Юри; тот считает, что и у него найдется лошадь с телегой, чтобы отвезти сына на станцию, а вожжи и кнут может взять в руки сам Юри. Но сегодня Юри не удается переспорить хозяйку Кырбоя и настоять на своем, потому что на стороне хозяйки мать Виллу, да и сам Виллу. Он то и дело сплевывает сквозь
— О, черт, как больно!
Но несмотря на это, он сидит на месте и ждет, когда его отведут в телегу, — сам он никуда идти не может, ведь забинтован и его единственный зрячий глаз. Виллу сидит, а рядом с ним стоит хозяйка Кырбоя, точно они жених и невеста; даже родные и знакомые окружают их, словно они только что вернулись от пастора или собираются к нему ехать; вот и лошадь уже запрягают, встряхивают набитый соломой мешок, чтобы удобнее было сидеть, расстилают одеяло, сама мать Виллу расстилает. Но нет, это не веселый праздник, это не свадьба, иначе почему же Виллу один садится в телегу, а хозяйка Кырбоя идет с ней рядом, словно провожает Виллу под звон церковных колоколов.
В воротах стоит мать и смотрит на Виллу, как никогда еще на него не смотрела; она смотрит на Виллу и на хозяйку Кырбоя, будто хочет что-то сказать, однако вместо этого только спрашивает сына:
— Все еще больно?
— Не спрашивай, мать, — отвечает Виллу.
И мать ни о чем больше не спрашивает ни Виллу, ни хозяйку Кырбоя, никого, — она поняла, что сегодня спрашивать незачем. Сегодня незачем спрашивать, как все произошло, как случилось, что они, выпив, отправились на Кивимяэ и даже хозяйка Кырбоя пошла с ними. Никто не может ей толком ответить, из ответов она узнает даже меньше, чем знает сама, — ведь сама она давно уже поняла: когда имеешь дело с Кырбоя, добра не жди.
13
Яанов день пронесся над вересковой пустошью и усадьбой Кырбоя точно жестокий ураган. Правда, в самом Кырбоя от него ничего не пострадало, кроме головы старшего работника Микка, которая, надо надеяться, скоро заживет; но день этот покалечил каткуского Виллу, и поэтому казалось, будто ураган и впрямь задел Кырбоя. Хозяйка бродила серьезная и притихшая, словно в Кырбоя все это время длился великий праздник, когда люди собираются вместе, чтобы читать и петь молитвы; однако в Кырбоя не слышно было песен, кроме тех, что распевали Яан и Лена.
Хозяйка, казалось, чего-то ждала, а покуда не хотела ничего начинать. По-прежнему девушки доили коров и процеживали молоко под наблюдением старой Мадли, а хозяйка к ним и не заглядывала; как и раньше, Микк руководил работами, хотя голова у него была забинтована и сам он работал меньше обычного. Только в том и была разница между прежним и теперешним временем, что по вечерам Микк разговаривал уже не с Рейном, а с хозяйкой, она была теперь главой Кырбоя.
— Делайте как знаете, — неизменно говорила Микку хозяйка, — я пока только присматриваюсь, только еще знакомлюсь с Кырбоя.
Однако Микку не верилось, чтобы хозяйка знакомилась с Кырбоя, никому не верилось — ведь ничто не указывало на то, что хозяйка хоть сколько-нибудь интересуется Кырбоя. Все видели, что хозяйка бродит по дорогам, ведущим через вересковую пустошь, разгуливает по самой пустоши, сидит у озера, но никому не верилось, чтобы она там думала о Кырбоя. Усадьба жила своей прежней жизнью, жила как всякий клочок земли, не имеющий настоящего хозяина: дичала, зарастала бурьяном, приходила в запустение. Перед крыльцом когда-то была круговая дорожка, в центре круга росли кусты, но теперь дорожка бесследно исчезла, а кусты превратились в сплошные заросли. Под окнами были когда-то цветочные грядки, но в весеннюю распутицу через грядки протоптали тропинку, — она и сейчас проходила там, среди неухоженных цветов и буйно разросшейся травы. Но хозяйка не видела этого, хозяйка вообще не видела ничего, что происходило в Кырбоя. Хозяйке некогда было смотреть, что творится вокруг, — она то и дело ездила в город, она продолжала ездить в город даже тогда, когда у старшего работника Микка голова совсем уже зажила и повязку с нее сняли.