Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь
Шрифт:
— Ну, на это так, с бухты-барахты, не ответишь, — говорит Виллу, — я об этом никогда не думал.
— Ну так подумайте, подумайте сегодня же вечером, подумайте сейчас же, в лодке, подумайте вместе со мной, помогите мне думать. Ведь я обязана знать, что делать, а мне не с кем посоветоваться, — сказала хозяйка, и Виллу показалось, что она не шутит.
— Я, — проговорил Виллу, — я первым делом привел бы в порядок постройки, чтобы все в Кырбоя имело над собой крышу — и люди, и скот, и инвентарь, и материал.
— Для этого нужны деньги, — возразила хозяйка, — где бы вы их взяли?
— Занял бы, если бы ничего лучшего не придумал. Занял бы, скажем, полмиллиона марок — для начала, конечно, ведь Кырбоя стоит больше, —
— А дальше? — спросила хозяйка.
— Дальше?.. Я нынче же купил бы новые сельскохозяйственные орудия, машины, пару лошадей, а осенью перепахал бы залежи под зябь. Возможно, распахал бы осенью и немного целины, ведь таких земель в Кырбоя сколько угодно. Я забросил бы старые песчаные поля, засадил бы их соснами, а низины распахал бы под пашню, ведь в Кырбоя осушить землю не так уж трудно, река близко, вода стекает как в колодец. И канавы начал бы рыть, нанял бы островитян — пусть себе роют. Окружил бы весь участок канавами, чтобы его водой с соседних болот не заливало. Это первое, что я бы сделал, — сказал каткуский Виллу.
— А потом? — спросила хозяйка.
— Потом? Потом я взялся бы за то, о чем в Кырбоя так много говорили и говорят, но за что никто пока не принимался. Если и вы только для того и стали в Кырбоя хозяйкой, чтобы разговоры разговаривать, то, по-моему, вам не следовало бы сюда и приезжать, в другом месте вам было бы лучше. Мне тоже легче было бы где-нибудь в другом месте, не в Катку, но я нигде не чувствую себя так хорошо, как среди кивимяэских камней; это потому, что я там тружусь, не покладая рук, не щадя сил. Вот и в Кырбоя так — здесь тоже надо трудиться, начав примерно с того, на чем остановился ваш дядя Оскар. Я уже зимой позаботился бы о том, чтобы к весне на дворе усадьбы лежали штабеля бревен и досок, груды камней и песка. У меня, черт побери, завертелись бы в Кырбоя мельничные колеса, задымили смолокуренные и дегтярные печи; я стал бы изготовлять из дерева бумагу, из торфа — подстилку для скота, вот что я стал бы делать. Конечно, за год-два всего не наладишь, тут нужно время, но это не беда, ведь в конце концов дело пойдет. Я стал бы работать! Раньше я не знал, сколько радости приносит труд, а в тюрьме…
Виллу осекся. Этих слов не следовало говорить, подумал он, но раз уж сказал — ничего не попишешь.
— Почему вы замолчали? Почему не продолжаете? — спросила хозяйка, точно и не слышала последних слов Виллу.
— Как глупо, что я сам об этом вспомнил, — словно извиняясь, ответил Виллу, — я про тюрьму говорю, про заключение.
И как ни хотелось ему вернуть себе прежнее настроение, сколько ни задавала ему вопросов хозяйка Кырбоя, Виллу уже не мог говорить и думать о том, что бы он сделал, если бы вдруг стал хозяином Кырбоя. Так они и подплыли к берегу — Виллу сидел на руле, не управляя лодкой, хозяйка на веслах, почти не шевеля ими.
10
Смоляная бочка уже свалилась с шеста и, упав, метнула к небу целый сноп искр, встреченных криками и радостными возгласами. Гармонист выбрал себе постоянное место на краю танцевальной площадки, обрамленной разноцветными фонариками. Земля так и гудела под ногами пляшущих. Танцевали в шапках и без шапок, танцевали в одних жилетах, положив пиджаки на корни сосен или повесив на сучья, и не было никого, кому не хотелось бы сегодня плясать, — так славно играла гармошка, так весело горели фонарики. Танцуя, люди думали о яановом огне, думали о тех огнях, которые одновременно вспыхивали в небе и в озере, и желание танцевать у них все возрастало. Танцевали до упаду, танцевали так, что даже забыли про хозяйку Кырбоя, катавшуюся по озеру с каткуским Виллу.
Поэтому никто не заметил, когда они появились среди танцующих, — не то печальные, не то обиженные, хотя ни тот, ни
А когда кто-то другой увел хозяйку, Виллу отошел в сторону и хлебнул из захваченной с собой бутылки, хлебнул чуть ли не через силу — такая это была бутылка. Виллу хлебнул раз, хлебнул другой, хлебнул и третий. И ему захотелось плясать и веселиться, захотелось обнимать девушек и кружить их по обрамленной разноцветными фонариками лужайке, как будто он и впрямь уже так стар, что не может, не выпив, плясать на лужайке, обрамленной цветными фонариками.
Теперь Виллу кружил даже саму хозяйку Кырбоя, кружил по лужайке, освещенной принесенными ею пестрыми фонариками, кружил так, как еще никто ее сегодня не кружил. Виллу разошелся, настроение у него поднялось, его охватила какая-то шальная одурь, он плясал, прыгал, топал ногами как безумный. Он уже ни на кого не обращал внимания, он не смотрел даже, с кем танцует, он лишь отплясывал, то и дело вскрикивая, похожий на дикаря, возвещающего пляской и боевым кличем о своем воинственном пыле. Виллу плясал до тех пор, пока гармонист не выбился из сил, Виллу плясал до тех пор, пока лужайка не опустела, — все боялись Виллу, когда он так плясал.
Только несколько деревенских парней с ножами у пояса, а может быть, и с револьверами в карманах, не испугались Виллу — они держались скопом и, словно назло, все время танцевали рядом с Виллу, танцевали и что-то кричали друг другу, над чем все смеялись; парни кричали и поглядывали на Виллу, словно хотели ему что-то сказать, словно все их выкрики относились к нему одному.
Как долго они плясали бы так — неизвестно, только вдруг Виллу споткнулся и чуть не упал, — Виллу чуть не упал в ту самую минуту, когда какой-то деревенский парень пронесся мимо него со своей девушкой, пронесся ближе, чем следовало. Парни захохотали, но тотчас же умолкли: Виллу так стукнул кулаком того, кто подставил ему ножку, что парень кубарем покатился к самым соснам. Танец точно ножом обрезало, даже гармошка в испуге замолкла, парни гурьбой обступили Виллу, кое-кто держал руки в карманах.
— Руки вон из карманов! — заорал Виллу. — Не то прощайтесь с жизнью.
— Ты же сегодня без дубины! — кликнул кто-то в ответ.
Неизвестно, что произошло бы дальше, даже старший работник Микк не знал, что могло теперь произойти, если бы хозяйка Кырбоя, пройдя под фонариками, не встала между враждующими сторонами.
— Что вам от него надо? — спросила хозяйка парней и, когда те забормотали что-то в ответ, добавила: — Я видела, что вы сделали, а ведь он вас не трогал.
— Позвольте, хозяйка, — перебил ее Виллу, — позвольте, я сам сведу с ними счеты.
— В другой раз, Виллу, если вы без этого не можете, а сегодня не надо, — сказала хозяйка. — Сегодня танцуйте. Кто хочет драться, пусть уходит.
Слова хозяйки возымели свое действие, — ведь никто из парней не был настолько пьян, чтобы наброситься на противника, раз за него вступилась хозяйка Кырбоя.
— Играй! — приказал Микк лыугускому Кусти, и когда тот растянул свою трехрядку, пары снова закружились по лужайке, как будто ничего особенного не произошло. Однако прежнее настроение уже не возвращалось, праздник словно лишился души; разноцветные фонарики уже не горели так ярко, потому что часть свечей успела догореть, а остальные превратились в крошечные огарки. Но люди еще танцевали, танцевали с увлечением, только Виллу не мог больше плясать, словно и впрямь был уже стариком. Он стоял и думал, он, наверное, еще долго стоял бы так и думал, если бы хозяйка не подошла к нему и не сказала: