Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

— Все это так, — согласился отец, — он везде успел побывать: и в Таллине, и в Тарту, и в Риге, всю Россию исколесил. Там-то он и овладел всеми этими распрекрасными науками — научился барышничать, гнать самогон, пьянствовать, буянить. Он ведь точно одержимый был. Теперь-то, слышно, присмирел немного, после того как в тюрьме посидел. Вот ведь до чего дошел — человека убил, хвать дубиной по голове — и готово. А теперь работает, только неизвестно, надолго ли его хватит. Камни взрывает на Кивимяэ, грохот такой, что весь лес гудит. Только вчера и сегодня что-то не слышно, может, тоже за сено принялся. Я шутки ради пошел поглядеть, что он там на Кивимяэ делает. Ну нет, я бы на его месте не стал этим заниматься, пусть бы камни лежали, где лежат, я бы лучше канавы стал рыть или возить землю на пески. А он с камнями возится, ведь ни за что не бросит, сумасшедший какой-то. Есть люди, которые ничего не умеют делать спокойно, не теряя рассудка, вот

и Виллу такой. Оборудовал себе мастерскую, чем только не собирался в ней заняться, а теперь инструмент ржавеет, работы нет, да и не будет, — откуда ей взяться. Построил погреб — такой погреб, что, пожалуй, для Кырбоя подойдет, а в Катку он на что? Видно, не знал, куда деньги девать, что за самогон выручал. Катку каким было, таким и осталось, только погреб словно из другого мира. Вот люди и зовут теперь каткуского Виллу Погребным Виллу, такой теперь погреб в Катку.

— Он, наверное, собирался и другие постройки соорудить под стать мастерской и погребу, — заметила молодая хозяйка.

— Пусть так, но для чего? — спросил отец. — Что станет делать Катку с такими постройками, ведь Катку не Кырбоя. Разве в Катку есть лес? Разве есть там земля, которую можно было бы распахать под новое поле? Разве что на Кивимяэ, только там есть земля. А кто ее расчистит? Кто осушит лужу на холме? Река ведь далеко, хотя сток к ней и хороший. Старик прав, когда ворчит на сына за то, что тот пустяками занимается, словно ветрогон какой-то.

Как бы там ни было, но хозяйке этот ветрогон нравится все больше и больше. Он тоже своего рода безумец, вроде дяди Оскара, купившего Кырбоя, или вроде нее самой — дала же она согласие стать хозяйкой. Чего она надеется здесь добиться? Что связывает ее с Кырбоя? Может быть, инстинкт, который сильнее разума и фактов? Будь она суеверна, она могла бы подумать, что ее кто-то околдовал, кто-то заговорил и ей уже никогда не избавиться от этих чар и от Кырбоя.

8

После захода солнца любому дураку в Кырбоя стало ясно, что сегодня не простая суббота, а канун яанова дня. Правда, и в простую субботу мужчины после бани щеголяют в белых рубахах, а женщины в чистых кофточках, все румяные, разгоряченные; и в простую субботу после ужина люди надевают на себя что получше и, постояв, подумав, разбредаются кто куда. Бывает, что и в простой субботний вечер скот, как сегодня, ночует в загоне, и коровы жуют жвачку, позвякивая колокольчиками; на лугу кукует поздняя кукушка, как будто солнце еще высоко, распевает свою песню дрозд, словно он решил заменить на вересковой пустоши соловья. Но никогда в простую субботу мужчины не направляются с деловым видом в угол двора, к поленнице, не выбирают там смолистые сучья, не отыскивают старую смоляную бочку или противень, точно сейчас весеннее половодье и они собираются на заливном лугу с огнем ловить рыбу. Нет, такие вещи могут происходить только в канун яанова дня. Мужчины взваливают на плечи чураки, вязанки хвороста, как будто на них не чистая воскресная одежда, а простая рабочая. Они суетятся, хлопочут, советуются друг с другом, точно дело делают, а между тем и сами они, да и все вокруг, даже работники, знают, что у мужчин нынче на уме одно озорство, одно веселье, что мужчины нынче просто дурачатся, словно все вдруг помолодели. О Яане и сезонных батраках и говорить нечего, но даже старший работник Микк и тот сегодня ходит быстрее и держится развязнее, даже он взвалил на спину вязанку хвороста и прихватил с собой пук соломы — костер разжигать. Вот вышел и старый Рейн — он дает советы, распоряжается, словно боится, что без него что-нибудь упустят.

— Костер посреди поляны разведите, не то деревья попортите, — говорит он.

— Сегодня можете не опасаться, — отвечает Микк, — ветра нет, костер будет гореть как свеча, пламя прямо к небу взовьется.

Лена бегает как куропаточка, стан ее изгибается, точно ивовый прутик, а глаза так и сияют, так и сияют; они с хозяйкой несут веревки, фонарики, свечи и еще что-то, что должно взлететь к небу. Такого яанова огня она никогда не видела — ни здесь, ни в другом месте, ни до конфирмации, ни после. Поэтому, когда она перекидывается словечком с Яаном, нарядившимся сегодня в манишку и туфли, голос у нее сладкий, как мед.

Когда обитатели Кырбоя вышли из дому, у озера уже раздавались крики и визг; потому-то они и собрались так быстро, как говорится, впопыхах, что от озера уже доносились крики и визг.

— Народ уже сходится! — воскликнула Лена.

— Сходится! — отозвался Яан.

Хозяйкой овладела вдруг тихая грусть, ее словно и не радует, что с сегодняшнего дня она — хозяйка Кырбоя и впервые празднует свой день рождения в канун яанова дня. Она разговаривала с отцом, она слишком долго разговаривала с отцом о каткуском Виллу, который как одержимый взрывает камни на Кивимяэ, и это погасило в ней подлинную праздничную радость. Отец своими рассказами

воскресил какие-то смутные тени, и они стали бродить по Кырбоя, точно живые существа. Бродила тень дяди Оскара, бродила тень его молодой жены, которая убежала из Кырбоя тайком, ночью, убежала в ливень и грозу, после того как схоронила на здешнем кладбище своего маленького первенца. Почему она убежала и что случилось после того, как и дядя, вслед за своей молодой женой, уехал из Кырбоя, этого Анна не знает, никогда об этом не слышала; лишь одно она помнит — ни дядя, ни его жена не показывались больше в Кырбоя; дядю Оскара две недели спустя нашли мертвым на кладбище, на могиле сына. Анна помнит также, что отец сказал о невестке, когда брат в первый раз приезжал с ней сюда, чтобы показать свою усадьбу. Он сказал, что эта женщина — не хозяйка для Кырбоя, слишком уж тщедушная, поет дома, а не в лесу, гуляет только по полю, на вересковую пустошь ни ногой, точно там обитают злые духи. Предсказание отца сбылось быстрее, чем можно было ожидать; Рейн и сам не предполагал, что слова его сбудутся так скоро.

Вот какие тени всплывали в сознании хозяйки Кырбоя, пока она вместе с Леной, то и дело вскрикивавшей от радостного возбуждения, собирала пестрые фонарики и свечи, длинные веревки и ракеты, чтобы идти с ними к озеру, к тому месту, где когда-то встречал яанов день дядя Оскар со своей молодой женой. Но вряд ли кто подозревал, что в сознании хозяйки всплывали тени прошлого, — она делала все для того, чтобы никто ничего не заметил. Да едва ли кто, и заметив, догадался бы, что с хозяйкой: кому было дело до теней прошлого Кырбоя! Возможно, они не взволновали бы и самого Рейна, ведь Кырбоя вытравило их из его сознания, оно, наверное, вытравило бы их и из сознания Анны, живи она все это время в Кырбоя. Только почти оглохшая и ослепшая Мадли, только она, пожалуй, поняла бы Анну, если бы жила тогда в Кырбоя, но она приехала сюда позднее, совсем недавно. К тому же ее не стоило принимать в расчет, она ведь не пошла к озеру на яанов огонь, она осталась сегодня сторожить дом. Все пошли, даже пастушонок, даже старый Рейн, а Мадли не пошла, осталась в Кырбоя за сторожа.

Когда все кырбояские подошли к озеру, здесь уже собралось порядочно народу — сколько именно, трудно сказать, потому что на холме, в том месте, где предполагалось разжечь костер, стояло лишь несколько парней, тогда как остальные, главным образом женщины, пестрыми кучками бродили под соснами, оглашая рощу смехом, разговорами, криками и возгласами. С озера доносились удары весел, хохот парней и визг девушек — они визжали от страха, что лодка опрокинется, или от холодных брызг, которыми как бы невзначай обдавал их гребец.

Было слышно, как на холме сваливали вязанки хвороста, чураки, поленья, как гудела смоляная бочка, когда ее приколачивали к длинному шесту, для которого уже успели вырыть яму. Работник Яан прикреплял к жердине противень, хотя Микк уверял его, что это ни к чему, раз есть смоляная бочка и факелы. Но сегодня Яан не слушался Микка, своего старшего, — ведь здесь, на празднике, Микк ему не указчик. Яан упрямо прилаживал к жерди противень, не обращая внимания на то, что ему говорили. У него были свои планы, о которых не знал никто, разве что одна Лена — ведь она понимала Яана лучше, чем кто бы то ни было. Лена знала, что Яан воткнет жердь с противнем на корме лодки, словно собирается в пору весеннего половодья лучить рыбу на заливном лугу; Яан воткнет жердь с противнем, зажжет факелы и поплывет по озеру вместе с гармонистом и Леной, прихватив с собой еще кого-нибудь из парней и девушек. Озеро сейчас точно зеркало, но когда лодка поплывет, оно покроется рябью, от движения лодки огонь на противне запылает еще ярче, и его отблески, отражаясь в воде, будут казаться завитками кудрей, погруженных на дно озера. Сам Яан не увидит этого, когда будет плыть с огнями по гладкому как зеркало озеру, но стоящие на берегу увидят, увидит и молодая хозяйка Кырбоя, празднующая сегодня тайно от всех день своего рождения; она увидит, как кто-то разбрасывает по дну озера свои сверкающие кудри, пока Яан гребет, Лена напевает и заливается гармонь — трехрядка лыугуского Кусти.

Не успел Яан сесть за весла, как среди растущих на холме сосен затрещало пламя: то Микк сунул пучок горящей соломы в ворох сухого валежника. Чуть больше времени понадобилось на то, чтобы установить смоляную бочку, — она запылала уже после того, как от костра взметнулись к небу первые языки пламени. При свете этих огней стало видно, что между соснами, обрамляющими площадку для танцев, была натянута веревка с прицепленными к ней бумажными фонариками, а вокруг площадки, нетерпеливо перебирая ногами, толпилась молодежь. Ведь пришли все, кого известил Яан, пришли даже те, кого Яан не извещал, пришли потому, что из вторых и третьих уст узнали, для чего Яан объезжал хутора на велосипеде. В толпе, обступившей костер, и молодежь и старики; многих хозяйка Кырбоя помнит еще с троицы, иные же ей совсем незнакомы, их она никогда прежде не видела, а если и видела, то давно успела забыть.