Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

Когда Микк вернулся из города, хозяйка первым делом спросила его:

— Как у Виллу с глазом, неужели ослепнет?

И позднее, бывая в городе, она каждый раз задавала этот вопрос врачу и не успокоилась до тех пор, пока врач не ответил ей: нет, совсем не ослепнет. Этого хозяйке Кырбоя, как видно, было вполне достаточно, настолько достаточно, что, когда она вернулась с этой вестью домой, в ней вдруг пробудился интерес к Кырбоя. Теперь она снова стала бывать и в лугах и в поле, снова появлялась в загоне, где девушки доили коров, и в кладовой, где они процеживали молоко. Она стала заглядывать в молочные бидоны, смотрела, как Лиза моет сепаратор, ходила вместе со старой Мадли в амбар проверять кадушки с мясом

и салакой, обо всем расспрашивала, всем давала указания. Она выспрашивала у девушек, как они до сих пор питались в Кырбоя, сколько раз в неделю работникам давали мясо и большие ли куски. Все это были мелочи, однако работники вдруг заметили, что кормить в Кырбоя стали вроде бы лучше, и желания работать у них словно бы прибавилось. Это заметил старший работник Микк, это заметил батрак Яан, заметили Лена и Лиза, даже поденщики заметили; только нанятый на лето сезонный батрак думал иначе. Однажды он сказал со злостью, причем никто так и не понял, почему он злится:

— Подлизывается, сатана, знаем мы их. Неспроста начала в сенокос селедкой да маслом кормить. Когда это видано было, чтобы в Кырбоя по будням маслом кормили, хорошо, если воскресным утром понюхать дадут.

— Для чего ей к тебе подлизываться, — возразил старший работник Микк, — ведь хозяином Кырбоя тебе все равно не быть.

— А для того подлизывается, чтобы мы больше работали, — отвечал батрак, — чтобы из кожи лезли за масло и селедку, я все понимаю, не дурак.

— Но ведь ты и тогда работал, когда тебя ржавой салакой кормили, ругался, правда, но работал, — заметил Микк.

— Конечно, работал, я и сейчас работаю, да только знаю, как я работал раньше и как работаю теперь. Им не купить меня какой-то паршивой селедкой, я не продам душу за масло, пусть хозяйка это знает, я ей это при случает в лицо скажу.

Так говорил сезонный батрак, однако продолжал работать, словно старый Рейн и не думал передавать Кырбоя дочери; батрак работал, продолжая клясть масло и селедку, как будто они были хуже, чем салака и салачный рассол, которыми кормила его старая Мадли, так что та не зря, пожалуй, предупреждала молодую хозяйку:

— Ты их не слишком балуй, толку от этого не будет, их ведь никогда не накормишь. Чем больше будешь давать, тем больше будут требовать, хоть одной свининой да яйцами корми.

— Посмотрим, — ответила тетке хозяйка, — если не поможет, опять вернемся к салаке с картошкой.

И хозяйка продолжала кормить работников селедкой, маслом, жарила им даже яичницу, так что в сердце батрака злоба разгоралась все сильнее, — такой уж у него был взгляд на вещи, такое сердце: он становился тем злее, чем лучше была пища. Но другие работники злее не становились, а у поденщиков даже настроение поднялось, когда они начали получать масло и селедку; жить и работать в Кырбоя стало веселее. И работали они вроде бы больше, чем в предыдущие годы, хотя хозяйка никогда никого не подгоняла, даже сезонного батрака.

В Кырбоя все словно само собой пришло в движение, казалось, кто-то вдохнул в него новую жизнь. Как это ни странно, но уборка сена в усадьбе подвигалась нынче настолько успешно, что, если и дальше будет так продолжаться, сено уберут вовремя, разве что последние деньки совпадут с началом новой страды — жатвы ржи. А ведь раньше в Кырбоя сенокос всегда затягивался чуть ли не до михкелева дня, до первого снега, как говорили шутники.

Старый Рейн видел, что делалось в Кырбоя, даже полуслепая Мадли замечала, что в Кырбоя что-то происходит, что-то назревает. Однако друг другу обитатели усадьбы ничего не говорили, точно были в ссоре. На самом же деле никаких неладов между ними не было, и все делали вид, будто в Кырбоя царит благоденствие.

В те первые дни после яанова праздника, когда хозяйка бродила по вересковой пустоши и лесным дорогам или сидела

вместе со старой Моузи на берегу озера, словно размышляя о делах Кырбоя, чему, однако, никто не верил, даже полуслепая Мадли не верила, — в те дни в сердце старого Рейна закралась какая-то тайная радость, заставлявшая его стыдиться дочери и даже слегка побаиваться ее. У Рейна появилась надежда — именно надежда, не опасение, — что каткуский Виллу ослепнет и на второй глаз и тогда уж, конечно, хозяином ему не бывать. Даже в Катку слепой не может быть хозяином. Но когда Рейн заметил, что Анна уже не бродит по вересковой пустоши и не сидит у озера, а целыми днями хлопочет в доме и в усадьбе, как и полагается настоящей хозяйке, радость покинула его сердце, потому что переселилась в сердце Анны. Такой уж удивительной была теперь радость в Кырбоя: когда она поселилась в сердце Анны, старый Рейн и полуслепая Мадли лишились ее. В Кырбоя была сейчас только одна радость, и ее нельзя было делить между несколькими людьми, даже между отцом и дочерью. И вот из того, что радость вдруг покинула его сердце и переселилась в сердце Анны, Рейн и заключил, что каткуский Виллу, по-видимому, все-таки не ослеп и что, следовательно, он может стать хозяином Катку, а то и Кырбоя, как пророчила Мадли. Но Мадли было легче, чем Рейну; каждый раз, когда об этом заходила речь, она говорила брату:

— Если так, то я уйду из Кырбоя, хоть на край света уйду, здесь ни за что не останусь.

— Зачем же тебе уходить-то, в Кырбоя и для тебя места хватит, — отвечал ей Рейн.

— Где же я буду жить, что стану делать? — возражала Мадли. — Я и теперь уже здесь лишняя, пятое колесо в телеге. Уйду в богадельню, там для меня всегда угол найдется.

— Уж лучше в нашей бобыльской хибарке поселись, — предложил Рейн. — Анна велит ее отстроить, все лучше будет, чем под чужим кровом.

— Что мне одной в хибарке-то делать, — сказала Мадли. — Переселяйся и ты, будем вдвоем там жить; так я согласна, а одна не пойду.

Но Рейн пока что не согласен переселяться в хибарку. Чего ради он станет в хибарке жить, если в большом доме места достаточно. Однако мысль об этом немного успокоила Рейна, словно бы придала ему уверенности: теперь у него есть угол, где он сможет укрыться, если с появлением нового хозяина ничего другого не останется.

И все-таки Рейн не находил себе покоя и в конце концов спросил у дочери напрямик — правду ли люди говорят, будто каткуский Виллу станет хозяином Кырбоя.

— Каким бы диким тебе это ни казалось, — ответила Анна, — но, возможно, так оно и будет.

— Стало быть, он все же не совсем ослеп? — спросил отец.

— Нет, сколько-то видит. Достаточно для хозяина. Да Виллу и слепой подходит для Кырбоя больше, чем кто-либо, — сказала Анна.

Этого Рейн уж совсем не мог понять, поэтому он сказал дочери:

— Нет, дочка, слепой — не хозяин, тем более в Кырбоя. Лучше уж передать Кырбоя в чужие руки, чем оставлять слепому хозяину.

— Так он же не слепой, — возразила Анна, — я только так сказала.

— Неужто ты и впрямь никого не можешь найти, кроме каткуского Виллу? — спросил Рейн мягко и как бы даже с сочувствием. И так как дочь ничего не ответила, продолжал: — Ты ему об этом уже говорила, или, может быть, он сам тебе что-нибудь сказал?

— Нет, — ответила Анна смущенно, и в глазах ее вспыхнул дрожащий огонек.

— Ну, значит, еще ничего не случилось, — с облегчением сказал отец.

— Ровно ничего, — подтвердила Анна.

— Так что же они болтают! — воскликнул Рейн. — Откуда все эти слухи?

— Пусть себе болтают, какая в том беда, — успокоила отца Анна.

— Но ведь он пьет, — заметил Рейн.

— Ничего, в Кырбоя он бросит пить, — ответила дочь.

— Ну, а все остальное? — удивился Рейн.

— Что он в тюрьме сидел? — спросила дочь.